Маленькая торговка прозой

Вся эта живность неспешно вываливает из автомобилей, приткнувшихся на обочине, по мере того как великан проходит вдоль колонны, стуча по крышам (бум! бум!); а земля тиха, линия горизонта рассекается слишком ровной полосой дороги; а новобрачная под невыносимо круглым солнцем... Для полноты картины недостает разве что гласа Божьего...

И глас Божий нисходит на равнину.

И волнами колышется от него трава.

– Инспектор Бертолет, оставьте в покое этих людей и возвращайтесь к своей машине!

Голос останавливает руку паука, занесенную над машиной с детьми. («Его как будто молнией спалило на месте», – скажет потом Жереми.)

Спаситель говорил скрипучим голосом полицейского мегафона.

– Из-за вас поднялся мятеж в тюрьме, вам мало?

Инспектору Бертолету прекрасно знаком этот голос.

– Вы хотите то же самое устроить снаружи?

Это «то же самое» означало бы конец его карьеры на глазах у изумленной публики.

В то время как инспектор Бертолет возвращается на место, Спаситель, живой и здоровый, выходит из служебной машины, той самой, которая только что, обогнав свадебную процессию, пронеслась в этом направлении, с ангелами на облучке и на запятках.

– Здравствуйте, господин Малоссен, вы как будто созданы для того, чтобы попадать в подобные ситуации.

Набриллиантиненный локон оттеняет белизну лба, бутылочно-зеленого цвета костюм, под расстегнутым пиджаком – жилет, расшитый золотыми пчелами, руки за спину, живот вперед: дивизионный комиссар Аннелиз, собственной персоной, патрон старого Тяня, мне уже приходилось с ним встречаться в своей жизни, и не раз; он, этот полицейский от Бога, знает обо мне больше, чем я сам.

– Это ваша сестра Клара, я полагаю? – Клара, все там же, на солнце. – Бедняжка.

Дивизионный комиссар Аннелиз, кажется, и в самом деле думает, что эта новобрачная, на этой дороге, после всех этих ужасов, обычных, впрочем, для этой жизни, – просто «бедняжка».

– Она непременно хочет видеть Сент-Ивера, – встревает майор.

– Естественно...

Дивизионный комиссар скорбно качает головой:

– Можно было бы разрешить, господин Малоссен, если бы не вид убитого. На него, понимаете ли, просто жутко смотреть.

Еще раз взглянул на Клару:

– Думаю, нам все-таки позволят.

Потом, после глубокого вздоха:

– Идемте.

***

Двое жандармов, разрывая тишину, отодвинули решетки заграждения. Я взял Клару за руку. Она отстранилась. Она хотела идти одна. И впереди. Она знала владения Сент-Ивера. Мы с Аннелизом могли уверенно следовать за ней. И мы пошли. Получилось как на параде: новобрачная проходит мимо стройных рядов национальной жандармерии. Военные вставали по стойке «смирно», но опустив голову. Они скорбели о невесте в трауре. Потом настала очередь службы национальной безопасности – ружье к ноге, равнение на новобрачную! Те, кто не далее, как сегодня утром, с легкостью угомонили взбунтовавшуюся уголовщину, чувствовали сейчас, как кровь стучит у них в висках. Невеста не видела ни тех, ни других, она смотрела только наверх, на серую дверь. Дверь открылась сама собой, пропуская нас на центральный тюремный двор. Посреди двора, окруженный опрокинутыми стульями, медленно таял рояль. Струйкой дыма поднимался он к небу. При появлении новобрачной – фуражки долой. Тут нервически дернулся ус, там тыльной стороной ладони смахнули слезу. Теперь она шла по притихшим коридорам тюрьмы, как если бы осталась одна в целом свете. Бледная и одинокая проплывала она, как привидение, оставляя позади развороченную мебель, которая, казалось, пребывала так испокон веков, и разорванные фотографии, устилавшие пол (склонивший голову флейтист, рука скульптора, сжимающая металл резца... корзина для бумаг, переполненная листами черновиков, на удивление аккуратно исписанных убористым почерком, зачеркнутые по линейке строки), которые тоже выглядели совсем давними. Так, бесшумно и плавно, невеста проходила по коридорам, поднималась по винтовым лестницам, скользила вдоль галерей, пока наконец не оказалась перед заветной дверью – конец пути, – и старый охранник с красными глазами трясущейся рукой не преградил ей дорогу:

– Не нужно, мадемуазель Клара...

Но она оттолкнула его и вступила в комнату. Там были люди в кожаных куртках, которые колдовали над трупом, другие, с маленькими кисточками в руках, затянутых в резиновые перчатки, расчищали миллиметры, выискивая улики; был один врач, бледный как смерть, и священник, погруженный в молитву; этот внезапно дернулся с колен – распахнутая риза, белоснежный стихарь, сбитая набок епитрахиль, – заслоняя от новобрачной то, на что она решилась посмотреть.

Она отстранила священника так же бесцеремонно, как и старого охранника, и оказалась, теперь уже совершенно одна, перед бесформенной массой. Все это было разворочено, неподвижно. Из тела торчали кости. У этого больше не было лица. Но, кажется, оно все еще кричало.