Маленькие повести о великих писателях

Молва о гениальной комедии раскачивала петербургское общество, как огромный корабль во время шторма. Вправо-влево, вправо-влево… Естественно,/не бывает иначе!/, не обошлось без ярых противников.

Нестор Кукольник. Да, да, тот самый. Бывший «однокорытник». Юноша бледный со взором горящим. Почему-то именно вокруг него кучковались откровенные недоброжелатели.

Один из них,/имя его для потомков не сохранилось/, даже не читая пьесы и не видя спектакля, тиснул в газету статью.

«Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в котором свалил он все мерзости, подлости и невежества».

Николай Васильевич реагировал крайне болезненно. Обхватив руками голову, метался по своей тесной комнатке на пятом этаже.

— Господи! Ну, если б один, два ругали… Ну, Бог с ними! А то ведь все, все…

Почему-то враждебные голоса он слышал внятнее и отчетливее, нежели многоголосый хор дружеских и одобряющих.

Кот Селифан со своего наблюдательного пункта,/в смысле, с книжного шкафа!/, с откровенным недоумением взирал на Гоголя.

— Васька слушает, да ест! — многозначительно намекал он. Мол, знай, свое дело, сочиняй, работай. Собака лает, кот на ус мотает.

И все такое.

Но Николай Васильевич откровенно, почти физически страдал. И только поездка по своим издательским и литературным делам смогла его немного отвлечь.

«… вон, какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?».

Путешествие из Петербурга в Москву сопровождалось бесконечным, нудным дождем. Но как только карета миновала Тверскую заставу, он, будто по приказу, кончился. Вторая столица встретила молодого Гоголя ясным небом, ослепительным солнцем и звоном колоколов.

Не успел Николай Васильевич и вещи по порядку разложить, как в снятый на Тверской номер ворвался профессор Михаил Петрович Погодин. Обнял, расцеловал и тут же отвез в знаменитый «Яр», что на Кузнецком мосту. Там до такой степени накормил молодого Гоголя сытными московскими яствами, что тот сразу почувствовал себя подобревшим и даже заметно потолстевшим.

За обедом, (плавно переходящим в ужин!), Погодин настойчиво вдалбливал в голову Николая Васильевича одну-единственную мысль:

— В Москве у вас нет недоброжелателей! Москва в восторге от ваших повестей. По поводу «Ревизора» ходят легенды. Все будто паролями обмениваются репликами из вашей пьесы.

В справедливости этого утверждения Гоголь убедился не выходя из-за стола. В продолжение всего обеда-ужина к их столику не раз, (и не два!), подходили вовсе незнакомые личности. И каждый считал своим долгом на память воспроизвести какую-либо фразу из пьесы. Один нетрезвый господин даже вознамерился прочитать вслух весь финальный монолог Городничего. Но его благополучно под руки вывели из залы на свежий воздух.

Профессор Погодин очень веселился. Гоголь был несколько смущен и потому старался не поднимать глаз от очередного блюда.

Москва очень полюбилась Николаю Васильевичу. Ее кривые улочки, садики возле домов, уютные церквушки, неторопливые прохожие. А главное, радушие без оглядки всех жителей.

Все свободное от посещения редакций время, Николай Васильевич проводил в гостях, У Погодиных, у Сергея Тимофеевича Аксакова, у Михаила Семеновича Щепкина…

Тихие субботние вечера в Москве особенно хороши. Покой и умиротворение разлито в воздухе. Отзвонили знаменитые сорок сороков. Купцы с грохотом заперли свои лабазы и лавки. Мальчишки с визгами купаются в Москве-реке. А на Арбате, Поварской, на Никитском бульваре и в Сивцем Вражке в барских особняках начинаются рауты.

В доме Щепкиных в это время обычно обедают.

В просторном зале за огромным столом собралось все семейство. Многочисленные дети, воспитанники, пригретые вдовы актеров. И разумеется, гости. В доме Михаила Семеновича без гостей ни один день не обходится.

Николай Васильевич сидел в центре, по правую руку от хозяина. Он был очень смущен вниманием, оказанным ему как гостю. И не отрывал глаз от хозяина дома, воистину первого мастера российской сцены. Этот тучный человек в испачканном соусами сюртуке, с высоким белым лбом и серыми проницательными глазами просто излучал из себя веселье и молодость. Глядя на него, трудно поверить, что он до тридцати трех лет был в рабстве. Его покупали и продавали, как вещь. И только стараниями известного историка Каменского, уже семейным человеком, он был выкуплен из неволи.

Но как бы, ни глумилась над ним жизнь, он сохранил в себе бесконечную доброту и неистребимое чувство юмора.

Временами Николаю Васильевичу чудилось, будто над столом, над гостями витает дух его отца, Гоголи Василия Афанасьевича, Он боялся сделать лишнее резкое движение, дабы ненароком не спугнуть этот дух. Он был по-настоящему счастлив.

После обеда присутствующие начали просить Николая Васильевича прочитать вслух «что-нибудь из своего».