Маленькие повести о великих писателях

Гоголь отнекивался, кивая на Павла Мочалова, сидевшего на другом конце стола, надежду и славу московского театра, соперника петербургского Каратыгина. Дескать, сейчас самое время послушать «что-нибудь из Шекспира». Наслышанные о великолепном умении Гоголя читать свои вещи вслух, гости настаивали.

Наконец Гоголь как-то неуверенно кивнул.

Все замерли. Было слышно даже, как самовар на кухне сопит.

Гоголь обвел всех сидящих за столом каким-то удивленным взглядом, широко раскрыт рот и… неожиданно громко икнул!

Разумеется, гости, как люди хорошо воспитанные не заметили этого. Николай Васильевич опять раскрыл и… еще раз икнул! Уже значительно громче и отчетливее. Потом еще. Еще и еще.

— Что это со мной? Вроде, отрыжка! — недоуменно спросил Гоголь, хмурясь и прислушиваясь к своему желудку. — Видно, это ваш обед засел в горле. Ешь, ешь, просто черт знает, чего ешь…

Первым догадался Щепкин. Он оглушительно захохотал и, указывая пальцем на Николая Васильевича, начал от смеха раскачиваться на стуле из стороны в сторону.

Вторым сообразил Мочалов. Актерская интуиция сработала. Актер актера, всегда распознает. Один за другим и остальные гости сообразили, Гоголь уже начал читать отрывок из неоконченной пьесы — «Владимир третьей степени».

Дочитать отрывок до конца Гоголю так и не дали. Гости долго не могли успокоиться. Некоторые даже подражали ему, разнообразно икали.

В конце вечера Гоголя усадили на стул в центре залы и все присутствующие, взявшись за руки, начали водить вокруг него хоровод. Но пели с большим воодушевлением «К нам приехал, к нам приехал, Николай Василич, до-оро-ого-ой!», почему-то на известный мотив «Ах, вы, сени, мои сени…».

Словом, радости и веселию не было конца и края.

«Я совершу! Я совершу, Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны! Я совершу!», — шептал Николай Васильевич, медленно бредя по тротуару к гостинице.

Несмотря на поздний час, вокруг шумела, смеялась толпа.

Люди степенно сходились в небольшие группы, так же степенно что-то обсуждали и, раскланявшись, расходились. Николай Васильевич не видел конкретных лиц.

Перед его глазами, так же степенно сходились, разбивались на пары и тройки и о чем-то взволнованно беседовали совсем другие люди. «Мертвые души!». Название поэмы возникло как-то само собой. С каждым днем сюжет, подаренный Пушкиным, все более овладевал им.

Его не покидало предчувствие, что он стоит на пороге чего-то большого, значительного.

Дорога из Москвы в Петербург заняла, как ни странно, чуть ли не вдвое меньше времени. Впрочем, «…в натуре существует множество явлений, необъяснимых даже для обширного ума!».

«Таких людей приходилось всякому встречать немало. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое».

— Да ты, брат, абсолютная свинья! Ха-ха!

Николай Васильевич вздрогнул и обернулся.

Посреди тротуара, раскидывая руки и распихивая многочисленных прохожих, стоял совершенно незнакомый человек.

Широко улыбаясь, он двинулся на Гоголя с объятиями. Кот Селифан на плече предупредительно зашипел.

— У меня дня не проходит, чтоб я не пил за твое здоровье! А ты мимо идешь и нос воротишь?! Ха-ха!

— Мы знакомы?

Николай Васильевич нахмурился и начал пристально всматриваться в лицо незнакомца, судорожно соображая, где, когда, при каких таких обстоятельствах они могли встречаться.

Незнакомец между тем, подошел почти вплотную и, крепко хлопнув Гоголя по спине, (отчего Селифан чуть не слетел на тротуар!), громко захохотал.

— Да ты шутник, брат! Ха-ха! Всегда таковым был!

Прохожие сторонились. И слегка испуганно оглядывались.

Нет, Николай Васильевич решительно не припоминал незнакомца.

— Ухнов я! Ух-хнов! «Однокорытники»! Неужель не помнишь?! И пироги с зайчатиной забыл?! — трагически воскликнул незнакомец.

Очевидно, Гоголь когда-то учился вместе с незнакомцем в гимназии. И вероятнее всего, незнакомец был несколькими классами старше. Или младше. Николай Васильевич недоуменно пометал головой.

Но незнакомца Ухнова это ничуть не смутило. Его, судя по всему, вообще ничто в этой жизни не могло смутить. Случись даже землетрясение сию секунду, он, наверняка бы, только весело расхохотался.

— Проездом я тут у вас. Ха-ха! Не люблю я столиц. Все людишки какие-то малохольные. Чем занимаешься? Служишь? Где? Что платят?

— Пишу я… — успел выдавить из себя Николай Васильевич.

— Зачем? — искренне озаботился Ухнов. — Неужели до тебя ничего путного написано не было? Зачем и стараться?

Николай Васильевич открыл, было, рот, чтоб растолковать веселому незнакомцу Ухнову. Мол, писательство, это нечто вроде болезни. Мол, если подхватил микроб, считай пропало. На всю оставшуюся жизнь. И все такое. Но ничего этого Гоголь сказать не успел.

— Давай меняться! — вне всякой связи с чем бы то ни было, предложил Ухнов, — Ты мне своего юта, я тебе… вот! Трость! С набалдашником! Мне хороший кот в поместье нужен. Мышей расплодилось, шагу нельзя ступить.

Кот Селифан на плече издал глухое угрожающее завывание. Что означало крайнюю степень недовольства. И даже гнева. Но незнакомец Ухнов еще больше обрадовался.