Маленький, большой

Сперва пришлось клещами тянуть из Оберона слова, но к ночи он начал говорить связными фразами и даже снизошел до целых историй. Джордж был удовлетворен; его приправленный кофе кончился, а из пересказанных Обероном обрывков составилась целая жизнь, полная занимательных подробностей и странных совпадений, сильных чувств и даже волшебства — да, волшебства. Заглядывая в потаенные глубины сердца своего родственника, Джордж чувствовал себя так, будто созерцает в распиленной пополам раковине моллюска, который уютно там свернулся.

Что услышал Джордж Маус

Оберон покинул Эджвуд рано, пробудившись, как и собирался, перед рассветом — способность просыпаться, когда сам решит, он унаследовал от матери. Он зажег лампу. Оставался еще час или два до того времени, когда прошаркает в подвал Смоки, чтобы запустить генератор. В низу груди, в диафрагме, чувствовалась напряженность и дрожь, словно что-то стремилось выбраться оттуда наружу. Ему было знакомо выражение «бабочки в животе», но он принадлежал к тем людям, кому оно ничего не говорит. Да, ему случалось ощущать в животе бабочек, как случалось до дрожи волноваться, трястись от испуга; не однажды он не владел собой. Но ему всегда казалось, будто это его личные, незнакомые другим людям ощущения, и он не подозревал, что они встречаются на каждом шагу и даже имеют названия. Неведение позволяло ему сочинять стихи о своих таинственных ощущениях. Надев свой аккуратный черный костюм, он бережно сунул пачку машинописных страничек в зеленый холщовый рюкзак, сложил туда запас одежды, зубную щетку, что еще? Допотопный «жиллетт», четыре кусочка мыла, экземпляр «Секрета Братца Северного Ветра» и бумаги для юристов, касающиеся завещания.

Торжественно, воображая, что делает это в последний раз, он прошелся по спящему дому на пути к своим неизвестным судьбам. Дом, собственно, совсем не казался спокойным, а словно метался и ворочался в тревожном полусне, испуганно открывал глаза, заслышав его шаги. Коридор был залит замороженным зимним светом; воображаемые комнаты и залы были реальными в темноте.

— У тебя небритый вид, — неуверенно заметил Смоки, когда Оберон вошел в кухню. — Хочешь овсянки?

— Я не пускал воду и вообще не шумел, чтобы всех не перебудить. Мне, наверное, кусок не полезет в горло.

Смоки продолжал возиться со старой дровяной плитой. Ребенком Оберон всегда поражался, когда видел, как отец ночью отправляется в постель здесь, дома, а на следующее утро возникает в школе у его парты, словно перенесшись по воздуху или раздвоившись. Когда он в первый раз поднялся так рано, что застиг отца на пути от сна к школе, с нечесаными волосами и в клетчатом халате, ощущение было такое, словно он застал врасплох фокусника. Но на самом деле Смоки всегда сам готовил себе завтрак и продолжал это делать даже в последние годы, когда глянцевая электрическая плита стояла в углу кухни холодная и бесполезная, как гордая старая домоправительница, которую отстранили от дел, — продолжал, хотя обращался с огнем так же неловко, как с множеством других вещей. Ему просто приходилось теперь раньше вставать с постели.

Оберон, раздраженный медлительностью отца, склонился над плитой и моментально разжег ее. Смоки торчал рядом, засунув руки в карманы халата, и восхищался. Потом они сели напротив друг друга, положив себе овсянки и налив кофе, который был получен в подарок от Джорджа Мауса, из Города.

Они посидели минутку, сложив руки на коленях. Смотрели они не в глаза друг другу, а в карие бразильские глаза двух кофейных чашек. Затем Смоки, смущенно кашлянув, достал с высокой полки бутылку бренди.

— Дорога дальняя, — сказал он и плеснул бренди в кофе.

Смоки?

Да, Джордж понимал, что в последние годы он испытывал временами некоторое стеснение чувств, устраняемое с помощью глотка спиртного. Ничего страшного, всего лишь глоточек, а потом Смоки начал спрашивать Оберона, уверен ли он, что ему хватит денег, захватил ли адреса дедушкиных агентов и Джорджа Мауса и юридические бумаги, и так далее, о делах наследства и прочих. И Оберон отвечал: да.

Даже после смерти Дока его истории продолжали печататься в городских вечерних газетах — Джордж прочитывал их даже раньше, чем страничку комиксов. Кроме этих посмертных сочинений, подобных беличьим зимним запасам, Док оставил кучу дел, большую и запутанную, как заросли шиповника; юристы и агенты ее распутывали, и работы им могло хватить на годы. Оберона эти колючие заросли интересовали особенно, так как Док выделил ему долю наследства, благодаря которой он должен был прожить год-другой без забот, занимаясь литературой. Собственно, Док надеялся, — хотя стеснялся в этом признаться, — что его внук (и он же — лучший его друг в последние годы) пустится в маленькие приключения, хотя Оберон в этом смысле находился в невыгодной ситуации, потому что ему пришлось бы их устраивать, в отличие от Дока, который долгие годы получал их из первых рук.