Маленький человек (История одного ребенка)

От городских ворот до поляны — около полумили, но я бежал с такой скоростью, что, кажется, добрался туда в четверть часа. Я боялся за Роже, боялся, что бедняга, несмотря на данное мне обещание, рассказал все директору во время урока. Я все видел дуло его пистолета, и эта ужасная мысль придавала мне крылья.

Но время от времени я замечал в снегу следы множества шагов, и мысль, что Роже не один, несколько успокаивала меня.

Тогда, умеряя шаги, я опять стал думать о Париже, о Жаке, о моем отъезде… Но через некоторое время страх снова овладел мною.

— Роже, несомненно, лишит себя жизни. Что бы он стал делать в этом пустынном месте, вдали от города? Он взял с собой своих друзей из кафе Барбет, чтобы выпить с ними прощальный кубок… О, эти военные!..

И я опять пустился бежать по снегу.

К счастью, поляна была уже близко; я видел уже большие деревья, покрытые снегом. «Бедный друг, — говорил я, — только бы поспеть во-время!»

Следы шагов довели меня до кабачка Эсперона.

Этот кабачок пользовался очень дурной славой и стоял в самом глухом месте поляны. Я не раз бывал там в обществе благородных друзей Роже, но никогда он не казался мне таким мрачным и отвратительным, как в этот день. Желтый и грязный, в сравнении с девственной белизной поляны, он скрывал свои покосившиеся стены, низкую дверь и грязные окна за маленькой рощицей, точно стыдясь своего грязного ремесла…

Подходя к этому домику, я услышал шум голосов, взрыв смеха, звон стаканов.

— Роже! — воскликнул я, содрогаясь, — Это прощальный кубок.

И я остановился, чтобы притти в себя.

Я находился у задней стены домика и, толкнув калитку, вошел в сад. Какой сад, боже! Полуразрушенный забор, голые кусты, целая куча метелок, разбросанных по снегу, разрушенные, покрытые снегом беседки. Шум доносился из зала нижнего этажа; вероятно, там было очень жарко, потому что окна, несмотря на холод, были открыты настежь. Я собирался уже войти, когда вдруг услышал слово, заставившее меня остановиться. Я услышал свое имя, которое произносилось среди всеобщего хохота. Говорил обо мне Роже, и — странное дело — каждый раз, когда он произносил имя Даниеля Эйсета, все покатывались со смеха.

Движимый болезненным любопытством, чувствуя, что я сейчас узнаю что-то необыкновенно важное, я отошел от крыльца, и, не замеченный никем благодаря снегу, который заглушил шум моих шагов, я скользнул в одну из беседок, находившуюся прямо против окон.

Я всю жизнь буду видеть перед собою эту беседку, покрывавшую ее мертвую зелень, грязный сырой пол, зеленый столик и деревянные скамейки, с которых стекала вода… Снег, лежавший на ней, слабо пропуская свет, медленно таял и падал каплями на мою голову.

В ней, в этой темной, сырой, холодной, как могила, беседке, явпервые узнал, до чего люди бывают подлы и злы; в ней я научился сомневаться, презирать, ненавидеть… Да предохранит тебя бог, читатель, от такой беседки!.. Затаив дыхание, покраснев от злобы и стыда, я прислушивался к тому, что говорилось в зале. Говорил мой добрый друг — учитель фехтования… Он рассказывал о своей истории с Цецилией, о любовной переписке, о визите супрефекта в коллеж, сопровождая свой рассказ прибаутками и жестами, которые, вероятно, были очень комичны, так как приводили в восторг слушателей.

— Вы понимаете, господа, — говорил он своим насмешливым голосом, — что я не напрасно играл в течение трех лет на полковой сцене… Клянусь вам, была минута, когда я считал, что все пропало и что мне не придется больше распивать с вами вино отца Эсперона… Маленький Эйсет не выдал меня, правда, но он мог еще рассказать все, и — между нами будь сказано — мне кажется, что он хотел только предоставить мне честь самому донести на себя. Тогда я сказал себе: «Не дремать, Роже! Покажи свои силы в сценическом искусстве!»

Тут мой добрый друг, учитель фехтования, начал воспроизводить все то, что произошло в это утро в моей комнате. О, этот негодяй не забыл ничего!.. «Моя мать, бедная моя мать!» — кричал он театральным тоном. Затем он подражал моему голосу: «Нет, Роже, нет! Вы не выйдете отсюда!..» Сцена эта была действительно полна высокого комизма, и аудитория не переставала хохотать.

Крупные слезы текли по моим щекам, меня трясло, точно в лихорадке, в ушах звенело… Я понял гнусную комедию, разыгранную передо мною Роже, понял, что он с намерением посылал мои письма, не переписывая их, чтобы оградить себя от всяких случайностей, узнал, что мать его — бедная мать! — умерла двадцать лет тому назад, и что я принял футляр его трубки за дуло пистолета!

— А прелестная Цецилия? — спросил кто-то из благородных людей.

— Цецилия собрала свои вещи и уехала. Она славная девушка.

— А маленький Даниель? Что будет с ним?

Роже что-то ответил, и его жест вызвал новый взрыв смеха.

Этот смех окончательно вывел меня из себя. Мне хотелось выйти из беседки и неожиданно предстать пред ними, подобно привидению. Но я воздержался, я и без того был довольно смешон…

Подали жаркое, стаканы зазвенели.

— Выпьем за Роже! За Роже! — раздались голоса.