Маленький человек. Сборник

…перед зеркалом. Слёзы катятся по круглому лицу. Говорит, лук резала, а сейчас взяла и рукой глаз потёрла. – Нин, – говорю, – какой глаз?Молчит. Только вертится перед зеркалом. Потом не выдерживает:– Она красивая, да?– Кто?– Соседка приезжая?– Прекрасная, – вырывается у меня. Слёзы ручьём текут по изрытым оспой щекам. Нина никак не может успокоиться. Какой же я дурак…

***

…купил в киоске на станции. Местная газетёнка с мизерным тиражом, и тот не раскуплен. – Почти не берут, – жалуется продавщица. На последней странице – фельетон, как его называет Вадим, посвящённый, страшно сказать, взрыву в одной из ближневосточных столиц. Рядом – чёрно-белый рисунок. Минуту смотрю на него, не дыша. Закрываю глаза. Потом смотрю снова. Нет, мне не померещилось. Действительно там…

***

…начинаю смеяться. На меня смотрят как на сумасшедшего. И без того красное лицо Вадима наливается кровью. Трещит радиоприёмник, сквозь шум пробиваются слова диктора «сильный взрыв… пятеро погибших… причины устанавливаются… никогда раньше… будут наказаны…» – Я там был! Понимаете? Я там был! – кричит Вадим. – Вышел из автобуса, прошёл пару метров, и всё! В клочья! Автобус! Я просто решил прогуляться! Погода хорошая! Ох, сердце! – оседает на стул. Елена приносит ему воды, обмахивает веером. – Как не стыдно радоваться, – говорит она. – Люди погибли. Я не радуюсь. Это истерика. Старик бьёт кулаком по приёмнику, тот пронзительно взвизгивает. Звук отрезвляет меня лучше пощечины.– Читал вашу газетёнку, – говорю я. – Теракт описываете в сатирических тонах. И люди на рисунке в виде попкорна на сковороде. Сейчас не смешно?– Сравнили! – Вадим тяжело дышит. – Необразованные дикари! Зачем мне их жалеть?– Это просто юмор, – говорит Елена. – В конце-концов они же не читают этой газеты.– Да её никто не читает! – взрываюсь я. – А вы пыжитесь от своей мнимой значимости и гнилого чувства юмора! Пустой вы человек!– Не смейте! – вскакивает с кресла Настенька. – Зачем кричите на папу?Как по-тургеневски мило! Какая речь! Разве кто-то сегодня говорит «не смейте»? Я поднимаю упавшую с её колен книгу. Она выскальзывает из самодельной обложки, являя на свет обнажённую пару, слившуюся в страстном поцелуе. Мне снова хочется смеяться.– Это не Тургенев! – кричу я. – Это Салтыков-Щедрин! Наичистейший! Они не понимают, что я хотел…

***

… забегает в дом. – Простите! Я зря на вас накричала. Вы расстроились?Глаза как изумруды. Изумительно. – Вы мне нравитесь. Так нравитесь, – Настенька прижимает к груди руки. – До бабочек в животе.Я подхожу ближе, так близко, что слышу стук её сердца.– Настенька, вы могли бы поехать со мной?– Куда? В Москву? Конечно могла бы…– Нет, – прерываю я. – В другое место далеко-далеко, туда, где нет зла, обид и боли, где только мы и жизнь?– Вы сумасшедший? – её глаза округляются. – Я не могу…Выдыхает:– Сектант!Бежит. Я всё наврал. Никуда я не уеду, как бы не хотел. У меня тоже обязательства. А может, просто не так сильно хочу…

***

…послезавтра, – выдыхает в ночь. – Да, пора домой.– Жалко, что уезжаете, – Нина трёт переносицу. Смешной жест. Только сейчас заметил, что мы так и не перешли на «ты». Правильно брат говорит, ретроград. – Ты бы поехала со мной? – я особо выделяю «ты». – В другое место далеко-далеко, туда, где нет зла, обид и боли, где только мы и жизнь?– Да! – А в Москву? – Да, – Нина отвечает с грустью.– Не хочешь?– Хочу, просто не привыкла я к большим городам. Ещё Машка. Машку жалко.– Корову? – смеюсь. – Ладно, тогда оставайся. Я всё для смеха говорю, а внутри горечь. У неё – корова, у меня – работа. Важно лишь здесь и сейчас. В этом конкретном месте, когда я скучающий отпускник, а она обычная деревенская девушка. Измени хотя бы одну переменную, конструкция придёт в движение и рухнет, разрушая волшебство и спокойствие. И Настенька с её мнимым образом тургеневской барышни может существовать только здесь. В городе она снова вольётся в поток современной, слегка циничной молодёжи. И ей конечно же не нужен стареющий интеллигент в поношенных брюках…

***

… решила, продаю Машку, – Нина почти рыдает. – Хорошей женщине. Она её не убьёт, станет заботиться. Молчу.– Я очень, очень хочу с тобой поехать! – продолжает она.Прислушиваюсь к внутреннему себе. Хочу ли я, чтобы она поехала? Позже звоню брату.– Ну, конечно она хочет, – говорит он. – Не дура значит. Есть желание выбраться из своего Мухосранска!– Зря ты так. Она ради меня корову продаёт.– Ну, если корову… корова – это сильно!Вспоминаю, как Нина плакала и отвечаю:– Ты даже не представляешь насколько сильно…

***

– Анна Петровна, – решилась спросить я. – Не припомните, жила у вас такая, Нина? У неё ещё корова была.

– Машка? Да вон в хлеву стоит!

– Какая Машка? Я про Нину спрашиваю.

– Корова ейная, Машка, – втолковывает мне старуха.

– Нинка мне её продала да к писателю свому мотанула!

– К какому писателю? – интересуюсь я. – Он у вас дом снимал?

– Ну, может и не писатель. Это мы его так прозвали. Сидел всё книжки читал да в тетрадке чевой-то царапал. Потому и писатель. Тихий, не дебоширил. Нинка за ним хвостом ходила.