Маленький друг

Она уже сто лет не разговаривала с Хили. Из-за того, что он был единственным семиклассником в оркестре, он теперь считал, что водиться с Гарриет – ниже его достоинства. И неважно, что его туда позвали только потому, что у духовых инструментов недоставало тромбонов. Когда они с Хили в последний раз общались – по телефону, и это она ему позвонила! – у него только и было разговоров, что об оркестре: он рассказывал ей сплетни про старшеклассников так, будто был лично с ними знаком, и звал по имени мажоретку и всех пижонов, которые солировали на духовых инструментах. Приветливо, но без особого воодушевления, как будто бы он разговаривал с учительницей или какой-нибудь подругой его родителей, Хили сообщил Гарриет много-премного технических подробностей их выступления между таймами: они сыграют попурри из песен “Битлз”, а в конце, когда будут исполнять “Желтую подводную лодку”, весь оркестр выстроится на поле так, чтобы получилась огромная подводная лодка (мажоретка будет вертеть жезлом, изображая гребной винт). Гарриет молча это все выслушала. И ни слова не сказала, когда Хили невнятно, но восторженно пытался рассказать ей о том, какие “чумовые” старшеклассники играют в оркестре.

– У футболистов не жизнь, а полная скукота. Им нужно вставать затемно и бегать круги по стадиону, и тренер Когвелл постоянно на них орет, как будто он их в национальную гвардию готовит или типа того. А вот Чак, Фрэнк и Расти, и все десятиклассники, которые на трубах играют… они просто безбашенные, куда уж там футболистам.

– Угу.

– Они целыми днями друг друга подкалывают, отмачивают мировые шутки, а солнечные очки не снимают никогда. Мистер Вуберн клевый, ему пофиг. Вот, например, вчера. погоди-ка, – сказал он Гарриет – в трубке было слышно, как кто-то сварливо брюзжит, и Хили крикнул: – Ну чего?

Разговор. Гарриет ждала. Вскоре Хили снова взял трубку.

– Извини, мне надо заниматься, – сказал он прилежным голоском. – Папа говорит, что я должен играть каждый день, потому что мой новый тромбон стоит кучу денег.

Гарриет повесила трубку – свет в коридоре был тусклый, приглушенный, – облокотилась на телефонный столик и задумалась. Он, что, забыл про Дэнни Рэтлиффа? Или ему просто на него наплевать? Удивительно, но она совсем не расстроилась из-за того, что Хили утратил к ней интерес, – только порадовалась тому, как мало горя ей это доставило.

Ночью шел дождь, и земля была сырая, но все равно было непонятно, проезжала ли недавно машина по широкой засыпанной гравием дороге (впрочем, это и не дорога была даже, а погрузочная зона для вагонов с хлопком), которая соединяла маневровый парк с сортировочной станцией, а от станции уже вела к реке. Гарриет с рюкзаком за спиной и оранжевым блокнотом под мышкой – вдруг понадобится зарисовать какие-нибудь улики – стояла перед бескрайней черной железнодорожной равниной и разглядывала развилки, петли, начала и концы путей, белые кресты предупреждающих знаков, разбитые сигнальные фонари, грузовые вагоны с проржавевшими замками и водонапорную башню на тощих подпорках, которая возвышалась над всем этим – огромный круглый бак с остроконечной крышей, похожей на шапку Железного Дровосека из “Волшебника страны Оз”. Возможно, как раз из-за этого сходства Гарриет в детстве необъяснимо влекло к башне: она казалась ей кем-то вроде безмолвного, дружелюбного стража, и перед сном Гарриет часто думала о том, как башня стоит там в темноте – одинокая, неприкаянная. А когда Гарриет было лет шесть, какие-то хулиганы в Хэллоуин залезли на башню и намалевали на ней страшную рожу, какие вырезают на тыквах – с глазками-щелочками и акульими зубами, и Гарриет потом много ночей не могла уснуть и вертелась, представляя себе, как ее верный соратник (теперь злой и клыкастый) скалится где-то там, за притихшими крышами.

Страшное лицо давно стерлось. Поверх него кто-то золотой краской из баллончика написал еще “Выпускники ‘70”, но и эта надпись тоже стерлась, выцвела от солнца, поблекла от дождей, которые заливали ее год за годом. Башня сверху донизу была разлинована унылыми черными потеками гнили, но, хоть дьявольская рожа давно исчезла, в памяти Гарриет она отпечаталась накрепко, будто световой оттиск, который еще долго стоит перед глазами, если войти в темную комнату.

Небо было белое, пустое. “С Хили, – думала она, – хоть поговорить можно было”. Забредал ли сюда Робин, вглядывался ли в даль за железнодорожными путями, привстав на педалях? Гарриет представила, будто смотрит на все его глазами. Вряд ли тут много чего переменилось: ну разве что телеграфные провода сильнее провисли да вьюнок гуще обвился вокруг деревьев. Интересно, как тут все будет выглядеть через сто лет, когда и она умрет?

Она зашагала в сторону леса прямиком через сортировочную станцию, напевая и прыгая через пути. В тишине ее голос звучал очень громко, раньше она на эти пустыри одна никогда не забиралась. “А что если, – думала она, – случится какая-нибудь эпидемия и в Александрии умрут все, кроме меня?”