Маленький друг

Она снова зашлась лаем, а Дэнни на миг замер, закрыл глаза, постарался успокоиться, дышать поровнее. Не хотел он в это ввязываться, да ввязался. Поэтому теперь придется поостыть и все как следует обдумать, шажок за шажком.

Гарриет напугали птицы, которые вдруг подняли оглушительный гам. Они разом взвились, заметались вокруг нее, и Гарриет съежилась, закрыла глаза рукой. Штук пять ворон уселись совсем рядом, уцепившись когтями за ограждение вокруг бака. Они покосились на нее, потом ворона, которая сидела к ней ближе других, захлопала крыльями и улетела. Снизу доносился какой-то шум, как будто собаки гавкают, лают, аж заходятся. Но перед этим она как будто слышала какой-то другой звук, вроде как хлопок, еле различимый в дрожащей от ветра, белой от жары дали.

Гарриет, которая сидела на лестнице, свесив ноги в бак, замерла. Растерянно оглядываясь, она заметила другую ворону – вид у нее был разбитной, вредный, как у мультяшной птицы, ворона наклонила голову, ну прямо как будто собиралась что-то сказать, но тут снизу раздался еще один хлопок, и птица встрепенулась и улетела.

Гарриет прислушалась. Она встала на лестницу, высунувшись из бака по пояс, оперлась на край бака рукой и вздрогнула, потому что лестница заскрипела под ее весом. Она быстро выбралась обратно на крышу бака, на четвереньках подползла к самому краю и вытянула шею, стараясь получше все рассмотреть.

Внизу, на другом конце пустыря, ближе к лесу, толком и не разглядишь – стоял “Транс АМ”. Птицы вернулись к просеке, стали пикировать вниз, снова запестрели на ветках, в кустах, на земле. Неподалеку от машины стоял Дэнни Рэтлифф. Стоял он к ней спиной, зажав уши руками, как будто кто-то на него кричал.

Гарриет пригнулась – он застыл в такой напряженной позе, что ей стало страшно, но тут до нее дошло, что она увидела, и она снова медленно подняла голову.

Так и есть, красные пятна. Капли брызгами разлетелись по лобовому стеклу, такие яркие, такие приметные, что они даже с такого расстояния в глаза бросались. За окном, в машине, за полупрозрачной сеткой капель угадывалось какое-то жуткое движение, там что-то билось, металось, вертелось. Но что бы это ни было, а Дэнни Рэтлифф тоже, похоже, боялся этой черной круговерти. Он медленно, рывками, как робот, отступал, пятился назад, будто в фильме, когда ковбоя подстрелили и он вот-вот упадет.

На Гарриет вдруг навалилась странная апатия, вялость. Она забралась так высоко, что отсюда все казалось каким-то незначительным, мелким, даже несущественным. Безжалостно светило белое солнце, и голова у нее кружилась от все той же воздушной легкости, из-за которой ей уже однажды хотелось разжать пальцы и камнем полететь вниз.

“Я влипла, – подумала она, – влипла здорово”. Что верно, то верно, но прочувствовать это ей никак не удавалось.

Вдали, в лучах яркого солнца Дэнни Рэтлифф нагнулся и поднял с травы что-то блестящее, и у Гарриет сердце вдруг подкатило к горлу, потому что она поняла – не увидела, а просто поняла из-за того, как он эту штуку держал, что в руках у него пистолет.

Стояла такая жуткая тишина, что на какой-то миг Гарриет даже вообразила, будто слышит слабенькое уханье тромбонов, что это где-то далеко-далеко на востоке играет оркестрик Хили, и когда она глянула в ту сторону, ей даже почудилось, что там, в рябившей от зноя дали сверкнула золотая искорка, словно солнце ударило в литавры.

Птицы, везде эти птицы, черные каркающие воронки взрывов, словно шрапнель, словно радиоактивный ливень. Птицы – это дурной знак, это слова и сны, и законы, и цифры, вихри информации у него в голове, которая летает, кружится неразборчивыми загогулинами. Дэнни зажал уши и глядел на свое кривое отражение в забрызганном кровью окне, в засохшем водовороте красного Млечного Пути, и над головой у него тоненькой пленочкой теснились облака. Его мутило, он еле держался на ногах, ему бы в душ залезть и поесть нормально, ему бы домой, поспать. Сдалось ему это говно. Я брата пристрелил, а зачем? Потому что так ссать хотелось, что головой думать не мог. То-то Фариш бы поржал. Он вечно выискивал в газетах такую вот бредятину и гоготал, аж захлебывался – про алкаша, который ссал с эстакады, свалился на шоссе и разбился насмерть, про кретина, который посреди ночи проснулся от звонка телефона, схватил с тумбочки вместо трубки пистолет да и продырявил себе башку.

Револьвер валялся в траве у него под ногами. Дэнни с трудом нагнулся, поднял его. Соболь обнюхивал щеку и шею Фариша, толкаясь в него носом, будто ввинчиваясь – от чего Дэнни только сильнее замутило, а Ван Зант не сводила с Дэнни ярко-желтых глаз. Он только шагнул к машине, как она вскинулась и залаяла еще громче прежнего. Ну, рискни, открой дверь, как будто говорила она. Давай, рискни, открой-ка эту гребаную дверь, увидишь, что будет. Дэнни вспомнил, как Фариш тренировал псов на заднем дворе, как он обматывал руки одеялами и мешковиной и орал: “Фас! Фас!”, а по двору разлетались белые комочки ваты.