Маленький друг

Толстяки-нефтяники теперь с жадным азартом следили за каждым движением Одума. Похоже, они были полностью уверены в победителе.

Кэтфиш ходил между столами развинченной походкой, издалека поддразнивая Фариша:

— Что, масса Фасса, плохо жить без денег?

Или:

— Так быстро ты еще с деньгами не расставался!

Фариш злобно сверкал на него здоровым глазом, его едва сдерживаемая ярость время от времени прорывалась наружу злобным рыком.

Хилли скорее почувствовал, чем увидел, как Лашарон Одум подошла к нему совсем близко. Услышав вблизи левого уха сиплое, насморочное дыхание малыша, он резко обернулся и прошипел:

— Отвали от меня, уродина!

Но Лашарон зашла с другой стороны и застенчиво спросила:

— А дашь четвертачок?

От ее тонкого, хрипловатого голоса Хилли даже передернуло, и он повернулся к ней спиной. У бильярдного стола Фариш в третий раз разгонял шары. Одум схватил себя за челюсть и дернул сначала вправо, потом влево, хрустнув шеей: хряк!

— Что, все не уймешься, Фариш, тебе еще мало?

— Эй, кто там, выключите эту чертову музыку! — рявкнул Фариш.

— Расслабься, Фариш, еще не все потеряно, — насмешливо пропел Кэтфиш, загружая в музыкальный автомат очередную монетку.

— Пошла вон, вонючка, — сказал Хилли Лашарон, которая опять подошла к нему почти вплотную. — Кончай дышать на меня своей гнилью!

От волнения и раздражения он сказал это громче, чем хотел, и вдруг похолодел от страха, увидев, что Одум поднял голову и сфокусировал на нем свой туманный взгляд. Фариш тоже посмотрел в их сторону, пронзив Хилли взглядом — будто ножом полоснул.

— Доча, доченька моя, — произнес вдруг Одум с пьяной нежностью и оглядел собравшихся слезящимися глазами. — Мне больно говорить, друзья, но эта кроха выполняет у меня дома работу взрослой женщины. Черт меня побери, это так!

Кэтфиш и Дэнни обменялись быстрыми настороженными взглядами.

— Я вас спрашиваю, это по-человечески, чтобы такая кроха смотрела за малышами и за своим папулей, недоедала, недопивала, чтобы семья ее могла есть и пить? Это правильно, по-вашему?

«Фу, — подумал Хилли, — да я бы в жизни за один стол с ней не сел».

— Да, наша молодежь не знает, что такое жизнь, — проговорил Фариш. — Они думают, им все обязаны принести миллионы на блюдечке. Не мешало бы им поучиться жизни у твоей дочки.

— Когда я был мальцом, у нас в доме даже ледника не было, — дрожащим голосом проговорил Одум. От жалости к себе он уже начал заводиться. — Я вкалывал как негр на хлопковых полях…

— Все мы собирали хлопок, парень…

— А моя мамочка, она всю жизнь спину на полях гнула, там и померла. Я и в школу не мог ходить — ведь я ей нужен был дома, там круглый год ишачил. Да если бы у меня сейчас были деньги, я бы все купил своим ненаглядным дитятям. Да, дочка? Все знают, что папуля лучше сам не доест, а дочу свою накормит! — Последовала тишина. Одум секунду молчал, а потом повторил, уже менее приятным голосом: — Все это знают?

Он смотрел прямо на Хилли. Не соображая, что ему надо делать, Хилли в панике оглянулся на Лашарон — «неужели он не видит, что я — не его сын?».

— Да, папуля, — едва слышно сказала Лашарон.

Лицо Одума прояснилось, и на его красные глаза опять набежали слезы.

— Вы все слышали, что сказала моя любимая малютка? Иди сюда, доча, поцелуй своего папулю.

Лашарон подсадила малыша повыше на костлявом бедре и медленно побрела к отцу. Что-то в повелительно-собственническом тоне, которым Одум разговаривал с дочерью, и в том, как он обнял ее, вызвало у Хилли очередной приступ отвращения, но также немного испугало. Лашарон отстраненно глядела в пол, принимая отцовские ласки настороженно, как собака, которая не знает, побьет ее сейчас хозяин или погладит.

— Моя малютка любит своего старого папку, правда? Она ведь не хочет дорогих игрушек, и роскошных платьев, и тортов и пирожных?

— А почему она должна все это иметь? — резко спросил Фариш.

— А? — Одум в недоумении поднял на него глаза, и его лоб собрался морщинами.

— Я говорю, почему у нее должно все это быть? У тебя были игрушки, когда ты был маленьким, скажи? А у меня? Нет, мы вкалывали с малолетства как рабы, даже в чертову школу не могли пойти. Так почему это должно быть у них? — Фариш ткнул толстым пальцем в сторону Лашарон.

Лицо Одума просветлело.

— Не должно… — сказал он немного неуверенно.

— Мы что, стыдимся своей бедности? — продолжал Фариш. — Мы что, слишком хороши, чтобы вкалывать как черти? Что хорошо для нас, должно быть хорошо и для нее тоже.

— Проклятье, а ведь ты прав, парень!

— Кто внушает нашим детям, что им все преподнесут на серебряной тарелочке? Наше чертово Федеральное правительство, вот кто! И то, что их папки и мамки слишком для них плохи, что они должны «подняться» выше, чем их плоть и кровь! Портят нам детей, вот что они делают. А потом наши детки от нас морду воротят. Не знаю, как вам, а мне мои предки ни хрена бесплатно не давали.

— Верно говоришь, парень! Доча, дай папуле еще пару минут, — сказал он Лашарон, которая упорно тянула его за штанину.

— Но, папуля, ты ведь сказал напомнить тебе, что «Шевроле» закрывается в шесть.