МАЛЕНЬКИЙ ТЮРЕМНЫЙ РОМАН

36

А.В.Д., когда Шлагбаум удалился, провел остаток – ночи?, вечера?, дня? – в каком-то благословенном тумане счастья; он считал свободу самых близких душе существ и их надежную удаленность от немыслимой бесовщины – основным, целиком и полностью, слава Тебе, Господи, удавшимся, делом жизни; вдруг он всей кожей своей, всем своим нутром ощутил, как прошлое, словно Ноев Ковчег, по самые борта нагруженное спасаемыми, чистыми и нечистыми, невинными тварями, – как прошлое снялось с тяжких якорей, вроде бы навек въевшихся в безмолвную плоть придонной тверди, и вот уже медленно, медленно плывет по безмолвному штилю невесомых вод настоящего к пока еще призрачным горизонтам будущего времени – в неизвестность всего и вся; в тот миг – почувствуй он в себе примету образа исполненности совершенной полноты жизненного предназначения, – исполненности, присутствующей в естестве любого зрелого растения и животного, – оттого и очаровывающей души людей, обожающих красоту Творенья, – этого образ смутил бы его или перепугал.

Но А.В.Д. было не до чувств, не до поэтически эстетизированных размышлений о них, не до будущего, даже не до боли, иногда предельно тупой, иногда немыслимо острой, пронзающей сердце, – такая вдруг охватила его душу блаженная, впервые в жизни испытываемая, усталость, полноправно требовавшая отдать себя убаюкать в ее всезаботливые материнские руки; вот и отдал, сладко зевнул, улыбнувшись смешным словам, сказанным Гену перед сном: «Ладно, раз уж так, друг мой, то подрыхнем оба нераздетыми, – нам не до условностей».

В тот же миг легко – словно только что мелькавший в уме якорь, сладко звеневший цепью и истосковавшийся по милым душе твердям глубин, – он бултыхнулся в темные воды отдохновенья и, главное, наконец-то явившегося сновидения.

Он моментально увидел себя на слегка заиндевевшей за ночь торцовой мостовой кремлевского двора, показавшегося бескрайним… призрачно безликий холуй в энкеведешной гимнастерке выбежал из кабины, открыл, потом захлопнул за ним бесшумную дверь более черного, чем мостовая, чуть ли не развеществленного, почти живого туловища правительственного «Линкольна», сверкавшего рамками, бамперами и огромными фарами; их блеск еще резче подчеркивал великолепную черноту капота двигателя, впереди которого постоянно и стремительно неслась вдаль фигура великолепной собаки, поблескивавшей инеем… «Линкольн» неслышно, словно в нем работали натуральные легкие, а не цилиндры двигателя, отъехал, точней, растаял в пасмурном предрассветном тумане… двое, внезапно возникших, таких же безликих, как первый, холуев – оба в сером шинельном сукне до пят, в шлемах с мудацкими наялдашниками и звездами во лбах – сопроводили нисколько не расстерявшегося А.В.Д. в фойе Георгиевского дворца… он совершенно не удивился, увидев любимого пса на ковровой дорожке огромного фойе… его милая умная морда привычно покоилась на обеих вытянутых лапах, блаженствующих на глади беспредельного покоя… он глубокомысленно поводил бровями, чутко шевелил раструбами ушей, в глазах светилось понимание причины, по которой оба они здесь, а не в помещении без светлых окон наружу и открывающихся прямо на свободу дверей.

А.В.Д. с тем же странным равнодушием отнесся к своему молниеносно быстрому возникновению в громадном кабинете… в том самом, который, сидя в кино, видывал членов политбюро, крупных руководителей, знаменитых маршалов, впоследствии расстреливаемых, затем быстро вопроизводимых из младших чинов, в свою очередь, готовых к расстрелу, необъяснимость которого устрашала миллоны нормальных граждан, продолжающих мыслить трезво, но вынужденно скрытно… некогда бывали тут и императоры России и высшие иерархи… разумеется, посиживали в этом кабинете так называемые «большие друзья Советского Союза», охотно позволявшие себя оболванивать, потому что вечно живущее в людях желание принять желаемое за действительное уничтожало их совесть, размягчало мозг, убивая в нем функцию критико-аналитического мышления, и атрофировало все инстинкты, ежесекундно помогающие животным своевременно воспринимать в окружающей их действительности острые и опасные ситуации.

Ген тут же забрался под громадный стол, покрытый зеленью сукна, поэтому и походивший на кабинетный стадион; тут же из-за какой-то старинной, древней, скорей всего, бывшей царской ширмы вышел якобы родной отец, друг и учитель, не спеша набивавший трубку; он что-то говорил и говорил, не понятно к кому обращаясь, однако не к самому себе; суть странного монолога до А.В.Д. не доходила; это не раздражало, наоборот, прибавляло спокойствия, граничившего с блаженством совершенно безразличного отношения к тому, что происходит вокруг.