Маленький тюремный роман

– Замолвили бы, – говорю, – Константин Сергеич, в Моссовете словечко не за последнего из артистов, изнемогающего в скучной тесноте?.. живу в десятиметровой комнатушке с мамашей и сестрой, муж которой два года был опером в дамской колонии, где и схватил редкую в наши дни приапову болезнь – у него торчит вот уж год, что попахивает особо ярой антисоветчиной… сестра, естественно, ему не дает, спит с мамашей, а этот безумец и без того по ночам так рычит, воет и скрежещет зубами, как будто перегрызает от неутолимой страсти железную раму «выдвиженки»… имею в виду выдвигающуюся из стенки – в связи с малым метражом жилплощади на душу жильца – складную кровать… честное даю слово, не могу привести домой даже полдамы – не то что двух мадмуазелей, без которых, вы знаете, я совершеннейший половой нуль без палочки… Станиславский встает из-за письменного стола, принимает позу, символизирующую величественное молчание и непревзойденную вознесенность над скукотой жизни… я ушел от него, хлопнув от досады дверью… после премьеры какой-то вонючей совдеповской пакости – в ложе тогда сидел Сосо, как обычно, без своей Сулико, а рядом с ним – сатрап, нынешний нарком, имеющий внешность невзрачного пассивного пидараса, и, надо полагать, лелеявший мечту, что сам Хозяин кинет ему палку на ближней даче, и эта немыслимо историческая близость с вождем достойно увенчает его карьеру в органах… а рыльце у этого сатрапа какое-то белокровное, как у трупешника, хотя круглыми сутками пьет кровищу из людей… и он и вождище горячо мне аплодировали… короче, через пару дней после той премьеры за мной приходят и берут за жопу… о, Господи, как я вздохнул: слава Всевышнему, это был не арест, а наоборот, везуха, от которой повеяло бытовым счастьицем жизни… чекисты насильно вселяют меня в квартиру арестованного врага народа, приказывают смело начать износ всех его тряпок, равных моей комплекции, и вскоре дают звание Заслуженного РСФСР… вот тебе картина гибели одних и процветания других в стране беспредельно самодурских Советов… забыли тему… но на тот случай, если разминемся до всеобщего воскрешения, – не ответил бы ты мне, человеку, ясно осознающему, что он не ученый, вроде тебя, на следующий вопрос жизни и смерти: ну почему, скажи, например, лично во мне заимелась неудержимая тяга к актерскому искусству, которое сегодня остоебенило вдруг душе до самых чертиков – до тех самых, что истязают вполне самостоятельную личность при делириуме белой горячки?.. чтоб оно сгнило, это искусство, либо в гражданской помойке, либо в лагерной выгребной яме… ну и второй, прости, вопрос заодно уж к тебе имею: что бы ты делал, на моем оказавшись месте?.. как ты лично решал бы ебаную эту в доску проблему «быть или не быть?» – Начнем с конца, то есть с Гамлета: я бы решительно отказался от предложения, выглядящего хамским приказанием.

– Верю… но, допустим, не интеллигентный Шлагбаум, а вонючий Дребедень сходу выдает оборотку: «Создается впечатление, что ты, А.В.Д., кукарекал бы иначе в присутствии арестованной своей бабы, не говоря о доченьке и собаке… неужели до тебя, мозговитого, никак не дойдет, что, исходя из точки зрения Советской власти, весь ты со всеми своими потрохами надежно помещен в более чем безвыходное положение и твоему вражескому праху суждено находиться в братской мусорной урне?»

– Я так ответил бы: «Во-первых, перестаньте тыкать, во-вторых, извините, гражданин следователь, сказав «в более чем безвыходном положении», вы выразились весьма потешно и тонко намекнули на возможность подлейшего, единственного из выходов… именно из-за уважения к чести и достоинству жены, к общему нашему с ней пониманию трагизма бытия, как такового, а также к обоюдным нравственным установкам, вынужден огорчить вас отказом, иначе семья меня осудила бы… но вы никогда этого не поймете… больше не услышите от меня ни слова до последней благословенной минуты дыхания моего… я готов, доставайте плети и гишпанские сапожки, прутья раскаленные и клещи»… была бы возможность, Дима, схватить мрамор пресс-папье – как ебанул бы я его промеж кабаньих гляделок, чтоб побыстрей огрести пулю в затылок.

– Хорошо, Дребедень все гнет свое, гнет и просит, засранец, уточнить позицию: «Значит, А.В.Д., отказываешься от кооперации с органами несмотря на то, что речь идет не только о твоей жизни?»

– Из обрушившегося, – сказал бы я, – на головы наши положения существует только один выход – трагический… иных не имеется у души человека, честного перед Всевышним, своими близкими и самим собой… я, моя жена, моя дочь – все мы отказываем вам в праве превращать нашу общую трагедию в скверненький анекдотишко, – вот какое внес бы я уточнение.

– Выходит дело, Саша, мое согласие взять на себя исполнение роли ты считаешь непростительным?