Малина

Лучше всего мне пойти домой, и вот в три часа утра я стою, прислонясь к дверям дома 9 по Унгаргассе, по бокам у меня — львиные морды, потом я еще немного стою у дверей дома 6, в своей крестной муке глядя на дом № 9 выше по улице, видя перед собой свой крестный путь, по которому я опять добровольно прошла от его дома до моего дома. Наши окна не светятся.

Вена молчит.

Глава вторая. ТРЕТИЙ МУЖЧИНА

Пусть Малина спрашивает меня обо всем. Но я отвечаю, не дожидаясь вопроса. Место действия на сей раз не Вена. Это такое место, которое называется Везде и Нигде. Время действия — не сегодня. Времени вообще больше нет, ведь это могло быть вчера, могло быть давно, это может быть опять, быть всегда, кое-чего никогда не было. Для единиц этого Времени, в которое впадают другие времена, меры нет, и нет меры для безвременья, в котором разыгрывается то, что никогда не существовало во Времени.

Пусть Малина узнает все. Но я уточняю: это сны сегодняшней ночи.

Распахивается большое окно, самое большое из всех, какие я когда-либо видела, но выходит оно не во двор нашего дома на Унгаргассе, а на мрачную гряду облаков. Под облаками могло бы простираться озеро. У меня закрадывается подозрение, какое это может быть озеро. Но теперь оно не замерзшее, новогодняя ночь позади, и полный вдохновения сводный мужской хор, стоявший когда-то на льду посреди озера, исчез. А озеро, которого не видно, окаймлено множеством кладбищ. Крестов на них нет, но над каждой могилой клубятся темные испарения, самих могил, досок с надписями не разглядеть. Мой отец стоит возле меня и снимает руку с моего плеча, потому что к нам подошел старик-могильщик. Отец взглядом что-то ему приказывает, и под действием этого взгляда могильщик испуганно оборачивается ко мне. Он хочет говорить, но долго лишь беззвучно шевелит губами, и я слышу только последнюю фразу:

— Это кладбище убитых дочерей.

Он не должен был мне этого говорить, и я плачу горько.

Большая и темная комната, нет, это зал с грязными стенами, он мог бы находиться в замке Гогенштауфенов в Апулии. Потому что нет в этом зале ни окон, ни дверей. Меня запер здесь отец, и я хочу спросить, что он намерен со мной делать, но у меня опять не хватает мужества, и я еще раз оглядываю зал, должна же тут быть какая-нибудь дверь, одна-единственная дверь, чтобы я могла выйти на волю, но я уже начинаю понимать: ничего нет, никакого отверстия, — отверстий больше нет, ибо к каждому из них, по всем стенам, приделан, приклеен черный шланг, словно поставлены гигантские пиявки, которые хотят что-то высосать из стен. Как это я не заметила шланги раньше, ведь они наверняка были здесь с самого начала! Я была так слепа в полумраке, продвигалась ощупью вдоль стен, чтобы не потерять из виду отца, чтобы вместе с ним отыскать дверь, но вот я нахожу его и говорю: «Дверь, покажи мне дверь». Отец спокойно снимает со стены первый шланг, я вижу круглую дыру, в которую пускают газ, и я сжимаюсь, а отец идет дальше, снимая со стены один шланг за другим, и, еще не успев закричать, я уже вдыхаю газ, все больше газа. Я в газовой камере, это она, самая большая газовая камера в мире, и я в ней одна. Газу не сопротивляются. Отец исчез, он знал, где дверь, но мне ее не показал, и в то время как я умираю, умирает мое желание увидеть его еще раз и сказать ему только одно. «Отец, — говорю я ему, когда его уже здесь нет, — я бы тебя не выдала, я бы никому ничего не сказала». Здесь не сопротивляются.

Когда это начинается, в мире все уже перемешалось, и я знаю, что я — сумасшедшая. Составные части мира еще целы, но в таком жутком сочетании, какого никто никогда не видел. Катят автомашины, капая краской, вылезают люди, ухмыляющиеся личины и, сталкиваясь со мной, падают, оборачиваются соломенными чучелами, связками железной проволоки, картонными куклами, а я иду дальше в этом мире, который перестал таковым быть, иду, сжав кулаки, вытянув руки, чтобы защититься от предметов, от машин, они наезжают на меня и рассыпаются, и если я от страха не могу двинуться дальше, то закрываю глаза, однако краски, сверкающие, броские, взрывные, обрызгивают меня, мое лицо, мои босые ноги, я снова открываю глаза, чтобы сориентироваться, потому что хочу отсюда выбраться, и тут я взлетаю вверх, так как пальцы у меня на руках и ногах распухли, стали голубыми воздушными шариками и возносят меня в невозвратную высь, где еще хуже, потом все они лопаются, и я падаю, падаю и встаю, пальцы на ногах у меня почернели, я не могу идти дальше.

Сир!

Отец выныривает из-под густых потоков краски и насмешливо говорит: «Ступай дальше, ступай же!» И я прикрываю рукой рот, из которого выпали все зубы, они лежат передо мной непреодолимой преградой, два полукруга мраморных глыб.