Малина

Отец отбирает у меня ключи, выбрасывает через окно на улицу мои платья, но я сразу же отдаю их в Красный Крест, предварительно вытряхнув из них пыль, мне ведь надо еще раз зайти в дом, я видела, как туда вошли его сообщники. Первый уже бьет тарелки и стаканы, но несколько стаканов отец отставил в сторону, и когда я, дрожа, вхожу в дверь и приближаюсь к нему, он берет один из них и бросает в меня, потом еще один прямо на пол передо мной, он бросает и бросает в меня стакан за стаканом, целится он тщательно, но в меня попадает лишь несколько осколков, кровь тонкими струйками стекает со лба, с уха, брызжет с подбородка, кровь пачкает платье, — несколько мельчайших осколков прошили ткань, — с колен у меня капает тише, но я чего-то хочу, я должна ему это сказать. Он говорит: «Не уходи, не уходи и смотри!» Я уже ничего не понимаю, знаю только, что повод для страха у меня есть, но мои опасения рисовали мне еще не самое худшее, — ведь отец приказывает сломать мои книжные стеллажи, да, он так и говорит: «Ломайте», а я хочу заслонить собой книги, но его сообщники, ухмыляясь, становятся у полок, я бросаюсь перед ними на пол и говорю: «Только оставьте в покое мои книги, только не трогайте книги, со мной делайте что хотите, делай что хочешь, ну выбрось меня из окна, ну попробуй еще раз, как тогда!» Но отец делает вид, будто он ничего не помнит о тогдашней попытке, он начинает брать по пять-шесть книг разом, как стопку кирпичей, и бросать их с размаху в старый шкаф, так что они летят вверх тормашками. Сообщники своими застывшими окоченелыми пальцами отдирают полки от стен, все с грохотом валится вниз, какое-то время надо мной планируют посмертная маска Клейста и портрет Гёльдерлина, под которым написано: «Тебя, Земля, люблю я, ведь ты печалишься со мною вместе!» Я успеваю поймать только эти изображения и прижимаю их к себе, в воздухе кружатся томики Бальзака, «Энеида» вылетает из переплета, Лукреция и Горация сообщники пинают ногами, однако один из них, не зная, что он берет в руки, принимается снова аккуратно, стопками складывать кое-какие книги в углу, отец толкает его в бок (где-то я видела этого человека раньше, это он испакостил мне одну книгу на Беатриксгассе) и дружески говорит ему: «Ну что, ты, наверно, тоже был бы не прочь с нею, а?» И тут отец мне подмигивает, и я знаю, что он имеет в виду, потому что тот парень смущенно улыбается и говорит, да, ему хочется, и мне в угоду он делает вид, будто намерен теперь хорошо обращаться с моими книгами, но я, полная ненависти, вырываю у него из рук французские книги, ведь мне дал их Малина, и говорю: «Вам я не достанусь!» А отцу я говорю: «Ты же всегда всех нас продавал». Но отец рычит: «Что, теперь ты вдруг расхотела, ну я тебя, я тебя!»

Помощники уходят, каждый получил чаевые, они машут большими носовыми платками, кричат: «Книгам — слава!», а соседям и всем, кто толпится вокруг из любопытства, сообщают: «Мы всю работу сделали». Теперь прямо на меня свалились «Неторные тропы»[61] и «Ессе Homo», и я, оглушенная и окровавленная, сижу среди книг; так должно было случиться, потому что каждый вечер, перед тем как идти спать, я их нежно гладила, а самые прекрасные книги мне подарил Малина, и этого отец мне никогда не простит. Теперь же все они нечитабельны, так должно было случиться, никакого порядка больше нет, я больше никогда не вспомню, где стоял Кюрнбергер[62], а где Лафкадио Херн[63]. Я ложусь между книгами, глажу их опять, одну за другой, вначале у меня было их всего три, потом стало пятнадцать, потом — свыше сотни, и я бегала в пижаме к своему первому стеллажу. Спокойной ночи, господа, спокойной ночи, господин Вольтер, спокойной ночи, Князь, желаю вам спокойного сна, неизвестные поэты, приятных снов, господин Пиранделло, мое почтение вам, господин Пруст. Chaiere[64], Фукидид! Сегодня эти господа впервые желают мне спокойной ночи, я стараюсь их не задевать, чтобы не испачкать кровью. Спокойной ночи, говорит мне Йозеф К.[65]

Мой отец хочет бросить мать, он возвращается из Америки в крытом фургоне и сидит, как кучер на козлах, щелкая хлыстом, рядом с ним — маленькая Мелани, с которой мы вместе ходили в школу, она подросла. Моя мать не хотела, чтобы мы подружились, но Мелани не перестает прижиматься ко мне своей большой колышущейся грудью, которая нравится моему отцу, а меня отпугивает. Мелани ломается, смеется, у нее каштановые косы, а потом опять длинные белокурые волосы, она подлизывается ко мне, чтобы я ей что-нибудь отдала, а мать забивается все дальше в глубь фургона и молчит. Я позволяю Мелани меня обцеловывать, но подставляю ей все время только одну щеку, я помогаю матери выйти, и у меня уже есть подозрение — ведь мы все приглашены, все одеты в новые платья, даже отец надел другой костюм и побрился после долгого путешествия, — и мы вступаем в бальный зал из «Войны и мира».

Малина: Вставай, двигайся, походи со мной взад-вперед, дыши глубоко-глубоко.

Я: Я не могу, прости, пожалуйста, и если так будет продолжаться, я не смогу больше спать.