Малиновые облака

Пока Николай неумело раскручивал на горлышке бутылки проволоку, пока осторожно спускал из-под пробки газы, бабка и Федор Прокопьевич настороженно, не мигая, смотрели на Николаевы руки, и когда он плеснул в рюмку искристую, исходящую ароматными пузырьками влагу, оба враз облегченно вздохнули. И Николай догадался, что, видать, пивали старики такое вино, сейчас этим никого не удивишь, только вот, наверно, не все удачно вышло у них с открыванием бутылки и потому они так напряженно наблюдали за ним.

Федор Прокопьевич налил в стаканы себе и Николаю.

— Ну так за встречу, Миколай Иванович. За встречу на родной земле!

Дед и Николай сразу выпили, а бабка лишь помочила губы, притворно сморщилась, будто от зелья, и, прикрывая открытый рот уголком косынки, поставила свою рюмку на прежнее место.

— Ты давай не дури, баба, — хрумкая огурцом, сказал Федор Прокопьевич. — Говорю, у нас сегодня праздник, значит, выпить сам бог велел.

— Выпейте, выпейте, — поддержал Николай. — Это ведь — вино, слабенькое к тому же.

— Знаю, что слабенькое, да разве можно старухе наравне с мужиками пить, — попробовала отнекиваться бабка, но все же подняла рюмку и допила вино.

После второй стопки у Николая обнесло голову, и все потеплело внутри. Он с аппетитом закусил ядреными, в хорошем засоле рыжиками, взялся за ложку. А Федор Прокопьевич сразу захмелел, глаза у него посоловели, вилка в клещнястых пальцах стала непослушной, и он долго не мог зацепить ею гриб.

— Дак вот я тебе про войну начал, — вспомнил старик. — Сколько народу полегло на той войне! А наших, деревенских мужиков! Отца твоего И вала Афанасьевича сам и похоронил. Убило его разом, осколком от мины. Слова не успел сказать. В окопе-то я кричу: «Иван, Иван!», а он лежит и головы не поднимает. Я к нему…

Николай неоднократно слышал рассказ о гибели отца, но всякий раз слушал внимательно, будто впервые, давая выговориться старику, выплеснуть не проходящую с годами душевную боль старого солдата. И наперед знал, что Федор Прокопьевич обязательно сведет разговор к тому, что вот настоящих мужиков, на ком держалась деревня, перебили в войну, а нынешние как-то отошли от земли, подались искать счастливой жизни в городе, и некому теперь передать большое сельское дело.

Так и вышло. Едва закончив рассказ о том, как похоронил отца в том же окопе, Федор Прокопьевич без всякого перехода спросил:

— Ну что же ты, Миколай Иванович, потерял в городе-то, неуж для тебя здесь работы не найдется? Ведь отец-то ваш, складывая свою головушку за землю нашу, за страну советскую, за вас, за сыновей, наверно, надеялся, что вы продолжите его дело. А, Миколай? Что молчишь? Неуж ты не полка Воронцовых?

Николая всегда бередили такие упреки Федора Прокопьевича. Помнится, еще когда был студентом и приезжал к матери на каникулы, старик неодобрительно мотал головой и говорил: «Ох, Миколай, Миколай, боюсь, выучишься ты, да и забудешь свою землю. Все забудешь, оторвешься от нас. А не дело это. Думай сразу, хорошенько думай, как жить будешь».

Да только ли Федор Прокопьевич! О том, что он, Николай, необходим здесь, в деревне, больше во сто крат, чем в городе, говорила вся обстановка, все положение дел в колхозе — и то, что позарез нужны свои, местные специалисты, а не какие-то варяги, большинство которых как наказание отбывают здесь положенный после окончания института срок отработки, что они никак не связаны ни с этой землей, ни с народом; что нужны просто сильные мужские руки; что не случайно учат девушек водить тракторы и комбайны; и в конце концов надо быть слепым, чтобы не видеть, сколько в деревнях и селах одиноких девушек…

Все это Николай понимал и чувствовал, чувствовал сердцем, и если бы не твердил об этом Федор Прокопьевич, все равно бы думал так. А сейчас и вовсе больно было слушать упреки старика, ибо примерял он их не только лично к себе, но и к своему поколению.

— Давайте выпьем за вашу заботу о деревне, — сказал Николай без всякой торжественности и наполнил стопки.

За все время разговора бабка стояла у печи, не проронив ни слова, скрестив на груди руки и лишь изредка в знак согласия с мужем покачивая тяжелей готовой. А Федор Прокопьевич совсем расстроился ст высказанного, дряблые веки его обиженно покраснели, и он, отмахнувшись от закуски, глухо продолжил:

— Почему вот я о войне все толкую? Да потому, что она во мне сидьмя сидит и до смерти ее ни из памяти, ни из тела не вытравишь… Память — она больнее, чем тело, и никогда не заживет. А тело что, поболит да перестанет. Вот она, отметина-то о войне.

Федор Прокопьевич снял пиджак, выпростал из рукава рубашки руку.

— Пощупай-ко вот здесь, — и он потер ладонью свое плечо.

Даже через стол отчетливо было видно изуродованное багровым шрамом плечо старика, выпершую к ключице шишку.

— Ты пощупай, пощупай, не бойся. Это ведь не зараза какая, это память о войне.

Николай осторожно притронулся к плечу. Ощутил под рукой что-то каменно-твердое и мертвенно-холодное.

— Это кость, что ли, сюда свернуло?