Малиновые облака

На березе, которая стоит за хлевом,
В последний раз кукушка кукует.
В своем родимом доме
В последний раз запою песню.

Вода течет — берега остаются,

Мы уезжаем — село остается.
Мы родились и жили все вместе,
Будто птенцы в гнезде на березе.

В разные стороны мы разлетимся,

Как пух на ветру с головки осота.
Вода течет — берега остаются.
Мы уходим — имена остаются…

Нет, не может жить мариец без песни! Всю свою жизнь, в горе и радости — с песней. В радости он поет раздольно и весело, в горе — протяжно и грустно. Работает — поет, отдыхает — поет. И кажется, отними у марийца песню — зачахнет, умрет он до срока, до времени…

— Слишком грустно что-то затянули. Прямо душа рыдает. Давайте что-нибудь повеселее, — предложил Ведот.

И опять, не сговариваясь, опять вместе дружно и весело запели быстрые плясовые мотивы, от которых ноги сами пустились в пляс.

— Вот та-ак! Вот это другое дело! — подбадривал Михаил Трофимович пляшущих ребят. — Пока любится — люби, пока дышится — живи!

Но вот Гриша перестал играть, умолкла и песня. Все повернулись в сторону председателя, теперь уже бывшего.

— Дорогие мои земляки, дорогие колхозники! Сегодня вы провожаете самых лучших своих людей. Фашисты напали на нашу Родину, хотят испоганить и затоптать кровавыми сапогами священную нашу землю, завоевания великой революции. Но этого не будет! За тем и уходят на фронт лучшие сыны Отечества. Весь советский народ встал на защиту своей земли-матушки. И мы, колхозники, ваши мужья, сыновья и братья, будем драться до последней капли крови. В этом мы вам клянемся! А вы работайте с утроенной энергией. Фронту нужен крепкий тыл, надежная опора. Мы будем чувствовать вашу помощь и поддержку, близость вашу…

Едва Трофимов кончил говорить, к нему пробилась Настя.

— А кто останется вместо тебя? — спросила она громко, чтобы слышали все.

— Иди сюда, Ефим Лукич, — позвал Михаил Трофимович. — Вот кто будет вашим председателем! Все вы знаете его, и он вас знает. Держитесь вместе, и вы осилите все трудности. Я уверен в этом!

— А я буду его помощником! — самозванно вызвался дед Никифор.

За столами послышалось веселое оживление, шутки.

— Может, ты еще в генералы подашься? — сострила бабка Марфа и тонко хихикнула, прикрывая беззубый рот уголком платка.

Не стерпел этого дед, вышел вперед, встал рядом с Ефимом Лукичом и Михаилом Трофимовичем.

— Чего смеетесь? Нужен председателю помощник? Нужен. Ну, а кто, ты, что ли, Марфа, им станешь? Или вон этот карапуз? Некого ставить помощником, окромя меня. Раз я для. войны не годен, раз меня не берут, буду снова работать, хватит, погрел кости на солнышке, война, чай!

— А себе в помощники бери бабку Дарью! — еще кто-то пошутил сзади. И все дружно засмеялись.

— Кто это сказал? — совсем рассердился дед. — Кто, спрашиваю? Над кем смеетесь? Над заместителем председателя? — и дед так хлопнул старым картузом по обвислой штанине, что под ногами у него заклубилась пыль.

— Хорошо, Никифор Варламович, будешь у меня помощником, — сказал Ефим Лукич. — Но ты будешь делать всякую работу, на какую пошлю. Завтра, например, пойдешь с женщинами сгребать сено.

— Куда хошь, туда и посылай. Хоть на край света! — с готовностью согласился дед.

Михаил Трофимович взял из рук жены котомку. Ефим Лукич велел запрягать лошадей.

Гриша протянул свою гармошку Тачане.

— Держи, тебе оставляю. Ты одна умеешь играть, и теперь ты будешь веселить девушек. А мне там дадут другую…

— Спасибо, Гриша. Нам и правда веселее будет с гармошкой ждать вас. А как вернешься домой — снова будешь играть ты.

— Ну, нам пора, — сказал Михаил Трофимович. И как только он это сказал, будто лопнула до предела натянутая струна — бабы снова заголосили, запричитали, держат за руки своих сыновей, мужей, не дают им сдвинуться с места.

— А ну, отстаньте, липучки! — грозно прикрикнул на них дед Никифор и опять ударил картузом по заплатанной штанине. — Чего поднимаете панику!

Отъезжающие кое-как разместились на телегах, на дрожках, на тарантасах. До полевых ворот ехали тихо. Все говорили, говорили и никак не могли наговориться. А когда выехали за ворота, пустили лошадей вскачь. Провожающие остались. Бабы прижали к подолам ребятишек и махали вслед платками.

И вот все смолкло. Ни разговоров, ни плача, ни скрипа телег. Только еще громче, заливистее звенели над полем жаворонки да коричневая пыль знойно клубилась над большаком, напоминая о дорогих, бесконечно родных людях, которые уезжали, может быть, навсегда…

4

В полдень в Ятманово верхом на гнедом мерине прискакала Марина. На боку ее висела большая, набитая газетами и письмами почтальонская сумка. Уставшая, запыленная Марина слезла с лошади. Почта не близко, километров десять, не меньше, и все это расстояние скакала без передыху.