Малиновые облака

— А я все ждала тебя, ждала. Хотя и пришла бумага, почему-то не верилось никак. Сердце не обмануло меня…

Григорий Якимович подумал, что до конца жизни останется она для него Лизой, всегда она для него будет молодой и красивой.

— Лиза, наверное, больше не придется нам встретиться, — сказал задумчиво Григорий Якимович. — Не серчай на меня.

— Нет, Гришенька, не буду. Если есть жизнь на том свете, там и встретимся, молодыми. А теперь шагай и не оглядывайся, прошу тебя.

Лиза наклонила его голову, высохшими губами поцеловала в лоб. Григорий Якимович тоже поцеловал ее, сжал крепче свою палку, круто повернулся и зашагал по дороге, тяжело и грузно.

Пройдя немного, он не вытерпел и оглянулся. Лиза стояла на том же месте. Ветер шевелил складки ее темного платья, жидкие седые волосы. «Прощай, Лиза!», — сказал Григорий Якимович. И снова зашагал, все дальше и дальше уходя от родной деревни, от своей первой любви.

На какой-то миг ему показалось, что он один на свете. Но нет, он не одинок… Вон жаворонок провожает его. Выр-рр, летит он за ним. Высоко поднимается в небо, потом опускается чуть не до самой земли, как будто тянет невидимую глазу нитку, чтобы навсегда соединить родной дом, землю Григория Якимовича, где он родился и вырос, с тем домом и той землей, где ему придется прожить остаток своей жизни.

Вот так же было, когда он уходил на войну. До развилки дороги его проводила Лиза, а потом уже до большой дороги провожал его жаворонок. К добру этот жаворонок или нет? Если бы к худу, то он бы не остался жив и никогда не повидал бы родной земли, не вернулся бы сюда. И теперь что таится в звонкой песне жаворонка? Придется ли ему еще когда-нибудь повидать эти места? Знать бы, когда это случится и в какое время?..

ВОЛКИ

Перевод А. Спиридонова

1

Голая стоваттная лампочка привычно освещает избу. У двери слева большая русская печь, давно не беленная, глиняная штукатурка местами облупилась, обнажая красный каленый кирпич, чело и шесток черны от сажи и копоти: дымоход давно не чищен, и дым, как затопишь, так и прет в избу. Рядом подтопок, там играет пламя и весело потрескивают дрова. Кухня не отделена от горницы перегородкой, потому изба кажется просторной, даже пустоватой. Справа стоит кровать, высоко застеленная и увенчанная горой подушек. На стене над ней аляповатая клеенчатая картина, вероятно, купленная на базаре у какого-то живописца-ремесленника: красная хатка с белыми окнами, зеленый сад, ярко-голубое небо и оранжевое озеро, посреди озера два больших целующихся лебедя, впрочем более похожих на гусей. В красном углу божница с единственной почерневшей от времени иконой. Под ней телевизор. В простенке большое четырехугольное зеркало в самодельной точеной раме, местами облупившееся, потемневшее. Амальгама в центре ослабла, поплыла, и, если заглянешь в него, увидишь только нос и губы, а вся верхняя часть лица будто сплющится, или наоборот: глаза отчетливо видны, а подбородок срезан.

На длинной лавке у окна сидит старуха. По виду ей далеко за шестьдесят. В избе жарко, но она в толстой теплой шали, стеганой фуфайке, валенках. На глазах очки, а суровая нить, привязанная к их заушинам, накинута на затылок поверх шали. Левой рукой старуха вытягивает нитку из шерстяного охлопка, примотанного к прялке, правой беспрерывно накручивает веретено. Когда нитка становится слишком длинной, она опускает веретено на пол, и оно крутится волчком, будто малый ребенок играет. А когда устает крутиться, старуха подтягивает его и сматывает нитку. Потом поплюет на пальцы и снова тянет из мочки шерсть, точно корова пучки травы щиплет.

Над головой у нее приемник. Идет воскресный концерт по просьбам радиослушателей. Так же, как старуха нить, вытягивает мелодию волынка, а гармонь — кружит-наяривает, точно ее веретено. Передают старинные марийские песни. Услышав знакомый наигрыш, она останавливает работу, отворачивает, вслушиваясь, с уха платок. Ну, конечно, это песня ее родной стороны, любимая притом, только слова почему-то другие. Неожиданно она и сама затягивает:

Когда шла на базар в воскресенье.
Друг мой пахал у дороги.
— Помогай тебе бог, — сказала.
— Пойдем на базар, — сказала.
Не ответил, остался.
Слезы на глаза навернулись.

Дуэт не дуэт — не поймешь: мелодия одна, а слова разные. То мужской голос верх берет, то старушечий его забивает.

Высоко поднимусь — стану пташкой,
К земле приклонюсь — земляникой.
Быть мне птахою нет охоты,
Земляникою — нет охоты…
Повстречала бы друга —
Парою навек ему стала.