Малиновые облака

Вот уже двое валяются с вывернутыми кишками, третий лежит с вдребезги разбитой копытом башкой… И волчица отступила. Она могла бы созвать всю стаю, измором взять лося. Но скольких бы они еще потеряли? К тому же она уважала безрассудную мощь мужского желания…

К началу нынешней зимы стая вновь набрала силу. Подросли щенки весеннего помета, окрепли двухлетки. Вступили в пору зрелости трех годовалые. В одну метельную ночь она повела их в тундру, к оленям.

Когда подобрались к стаду, метель окончилась, к тому же забеспокоились сторожевые псы. Нужно было уходить, но вот ведь мясо, перед глазами…

Железная птица налетела, как снег на голову. Она свистела в самые уши и методично бухала огнем. Стая, утопая в свежем снегу, вытянулась цепочкой почти на километр. Головная часть ее уже достигла редколесья, островного кустарника, сзади лежали мертвые, волочились раненые…

Волчица бежала след в след за Одноухим. У самых кустов железная птица накрыла их своей тенью. Подпрыгнув, завизжал, кувыркнулся через голову Одноухий. Страх гнал вперед, но визг его, тонкий, жалобный, почти щенячий, заставил ее остановиться, благо железная птица уже лопотала на своем непонятном языке где-то впереди. Волчица, успокаивая, подоткнула Одноухого носом, прилегла рядом. Через нее, запаленно дыша, перескакивали обезумевшие сородичи, уходили в кусты, в редколесье.

Вот мелькнул последний из оставшихся. Снова пролетела, кажется, над самой головой, над хребтом со вставшей дыбом шерстью, железная птица, вынуждая вскочить и бежать, но она лишь вжалась в снег — и птица пролетела мимо.

Одноухий скулил и скреб снег, подгребая его под себя передними лапами. Она, помогая, ухватила его за загривок и поволокла в кусты.

А птица все еще летала, плевала огнем. Она зависала над островками кустарника, и оттуда выскакивала очередная жертва, тут же попадая под выстрел. Сверху отлично виделся каждый след, и со стаей было покончено — ни один волк не ушел.

Вот она опять зависла над кустарником, где схоронились волчица с Одноухим, поверещала над ними, вгрызаясь в уши, сверля мозг и вселяя ужас своим железным гулом, и полетела назад по кровавому следу, добивать раненых. Не будь с ней беспомощного супруга, волчица не выдержала бы, наверное, и выскочила под огонь…

А уже через час опять повалил снежок, и к вечеру разыгрался буран…

Трое суток добирались они до лесу. Одна пуля повредила Одноухому позвоночник, и задние ноги его бездействовали, другая чиркнула по боку — меж ребер, как розовый кулек, вывернулся кусок легкого, живой, пульсирующий.

Устроили лежку под выворотнем жиденькой сосны. Места для двоих было мало, и волчица зарывалась в снег. В одиночку о крупной добыче нечего было и мечтать. Изредка удавалось поймать зайца. В основном она мышковала. Но разве это еда для волка, тем более для двоих?! И бросить Одноухого она не могла…

Неожиданно ударили морозы. Зайца по насту не нагонишь, мыши тоже исчезли. Один раз удалось ей откопать из-под снега тетерева, небольшую курочку. И тут она, побуждаемая инстинктом материнства, презрела волчий закон — съела ее целиком, не понесла своему повелителю. Что ж, потомство должно питаться. Ведь она весной станет матерью…

Одноухий хирел. Задняя часть его высохла, окоченела, шерсть на ляжках слежалась, отставала клочьями вместе с примерзшим пометом, оставляя проплешины, легкое вымерзло, почернело, и он часто и хрипло кашлял, разбрасывая по снегу капли вонючей крови. Иногда, побуждаемый голодом, он вылезал из логова, трудно поднимал парализованный зад и шел на передних лапах по насту, как цирковая собачка, но жуткий и страшный в своем наполовину мумифицированном виде. Кажется, стукни слегка, и отзовется омертвелое тело костяным звуком. Конечно, таким он не мог поймать и мышь…

Оставшись одна, волчица решила бросить родные места и подалась в леса, к югу.

3

Старуха еще только накладывает сухих поленьев в печку, а он уже пошел во двор. Буран устал за ночь, утихомирился. Бело кругом и тихо, лишь иногда запоет где-то петух да ответит ему другой. Солнце большое, красное и будто жидкое внутри, так и играет, так и переливается, словно клюквенный кисель в блюде. Дорогу замело, лишь один след посреди улицы — это шел, увязая по колено в суметах, сторож Одоким с фермы.

Старик берет в сарае деревянную лопату. Расчистив тропки к колодцу и хлеву, выходит на улицу. И здесь нужно разгрести.

Над избами стоят-не шелохнутся тихие дымы, будто кто за ночь понавтыкал в трубы фиолетовых столбов. Молодой ельник за околицей весь в снегу, нижние ветви всунуты в сугробы, словно корни в землю, а еще похоже, что это мальчишки, прибежавшие в клеть, где бабка бьет шерсть, сунули в нее озябшие руки и греют.

Окончив работу, он еще долго стоит у ворот, радуясь доброму дню. Потом зажигает трубку и идет в дом.

— Подогрей-ка щец вчерашних. Схожу посмотрю, — говорит он.

— Опять куда-то навострился, не терпится тебе, — ворчит старуха добродушно. Она, видно, еще не собрала слов после вчерашней ругани, не накопила.