Мальинверно

С тех пор как я познакомился с Эммой, это расстояние сократилось. Оно стало еще короче, когда я увидел со спины женщину в черном, оставившую после себя прозрачный шлейф надежды.

Посему с того дня, стоя перед зеркалом после утреннего душа, я стал пользоваться костяной расческой моего отца, где кое-где еще сохранилась его перхоть, и зачесывал волосы, где кое-где еще сохранились песчинки с приснившихся мне экзотических пляжей.

Я неуклонно занимался этим каждое утро, точно как дон Пеллагорио, претворяющий облатку в плоть в надежде, что ритуал поможет свершиться чуду, – сохранить веру, убывавшую каждое утро, ибо жизнь, и любовь, и даже вера находятся не здесь, а где-то в другом месте, но в те дни я их чувствовал совсем близко, миг – и они рядом, посему этот миг я хотел встретить во всеоружии, ибо привычка к отказу сокращает количество предложений, неудачи в любви отбрасывают ее ad aeternum, а конец дает знать о себе, когда ожидание теряет надежду.

Каждый по-своему лелеет ее: городской геодезист Кариа́ти платит взятки в надежде устроить сына; адвокат Кастровилла́ри копит деньги, с каждым днем их сумма растет; архитектор Страи́ти уже с десяток лет строит дом, который он, вероятно, никогда не закончит; я же перед выходом из дома просто причесывался и освежался одеколоном, а иногда, собираясь в библиотеку, даже завязывал галстук.

Во вторник, спустя четыре дня, как я увидел второй репейник, я закончил рукопись Корильяно. Очень интересное чтение, Анатолий был прирожденным писателем, и если бы он начал раньше, кто знает, каких бы высот он достиг.

Что касается моих поисков в том десятилетии хроники событий, тщательно задокументированных страховым агентом, я никаких следов, ведущих к Эмме, не нашел – ни разговоров, ни слухов, решительно ничего.

Тем не менее это было искусно написанное произведение, построенное, по его словам, на величайшем недоразумении.

Я с большим вниманием перечитал страницу, где он описывает, как впервые увидел Августину Кардинале, дочь угольщика, когда проходил мимо их дома; она выглянула в окно, в белой блузке, с гладко собранными волосами, и каждое слово на этой странице, каждая запятая, каждый пропуск говорили о зарождающейся любви. Я перечитал несколько раз, в ушах звучали безотрадные слова Корильяно, что ничто из того, что произошло до и после этой встречи, не стоило улыбки этой женщины. У него не хватило духу признаться ей в своем чувстве и, вспоминая его слова глубокого сожаления, я подумал, что будет вдвойне несправедливо, если Августина Кардинале не прочитает эту страницу, ведь и она наверняка любила его, сберегла ему верность; я не смог не спроецировать на них мою первую встречу с Эммой; это была невозможная любовь, где влюбленные движутся навстречу друг другу, но не встречаются, ошибаются в выборе времени и места, но сейчас у меня была возможность совместить это время и пространство, как если бы счастливый финал чужой истории был добрым предзнаменованием для моей. Я вырвал из рукописи эту незабываемую страницу и, выйдя через час из библиотеки, воспользовался тем, что окно Августины было открыто и, не замеченный никем, положил этот лист на подоконник, что не вызвало бы ни у кого удивления, поскольку в Тимпамаре каждый день то западный, то восточный ветер разносит по улицам города бумагу с перерабатывающего комбината, устилает ею балконы и крыши; Августина наверняка подумает, что этот листок из тех, которые сами выбирают читателя, но читая его, ей станет дурно и придется сесть, перечитать его и заплакать от счастья, ибо ветры оказались милостивы к ней и, наконец, подтвердили, что беззаветная любовь бесценна, что любишь не ради взаимности, а ради самой любви; вечная любовь – это не объятия, ласки и поцелуи; вечная любовь одинока.

В надежде, что листок попадет в руки адресата, я направился в церковь на отпевание нотариуса Полония Ардо́ре.

Скорей по долгу службы, чем по какой-либо другой причине. Через несколько дней, как я стал работать на кладбище, могильщик заявил, что еще ни разу не видел меня на заупокойной службе; если раньше это могло сойти, то сейчас я должен был время от времени показываться не только на погребениях, но и на отпевании в церкви; мой предшественник всегда их посещал, а мое отсутствие могло вызвать кривотолки и порицания. Он так и сказал: порицания. В его небогатый просторечный язык изредка попадало затейливое слово – на этот раз «порицание», – которое казалось ему ученым, и он повторял его, как школьный учитель, по слогам, назидательным тоном. Поэтому я стал изредка появляться на отпеваниях, и как раз в тот день представился подобающий случай. Я пошел на площадь и, как обычно, уселся на верхней ступеньке церковной лестницы, поодаль от всех.