Мальинверно

– Прошу вас, Марфаро, как мы договорились, похороны должны быть очень скромными, – и ушел, как приговоренный к казни.

– По-моему, он сумасшедший. Представляете, он мне все уже оплатил. Надеюсь, что не попросит обратно!

Когда до трех оставалось пять минут и приближался час объявленных похорон Роксаны, я вышел на балкон библиотеки, смотревший на фасад Святого Акария, без всякой надежды кого-нибудь там увидеть.

Но когда колокола пробили три… я глазам своим не поверил, это было какое-то смехотворное совпадение…

Илия Майера, по прозвищу Воскресший, прибыл на паперть, одетый словно на свадьбу, в голубом костюме, начищенных туфлях, волосы умащены бриллиантином и расчесаны на прямой прибор.

Я поспешил спуститься и, поторапливаясь в церковь, по дороге думал, что это, вероятно, ошибка, что в четыре, наверное, назначена свадьба, на которую Илия был приглашен, но ошибся временем и прибыл раньше. Мои сомнения росли, но я постарался быть сдержанным и вошел в церковь с боковой стороны. Увидел его за колонной. Он осматривался по сторонам, словно ожидал кого-то. И, возможно, так оно и было.

Но потом произошло следующее. Илия вынул из кармана скомканный обрывок газеты, наверняка вырезку моего объявления о похоронах. Перечитал его, словно хотел проверить время и место, потом сунул в карман. Возможно, и он на минуту поверил. То, что он был ходячий труп, видимо, затмило остальные его качества в моих глазах и глазах остальных горожан, но сейчас, глядя на него, я подумал, что он относится к той же, что и я, категории уродов – нос непомерной длины, из-за которого над ним издевались в школе, и даже когда он стал взрослым, ни одна женщина не хотела знаться с ним, а потом, до или после смерти, он увидел по телевизору фильм Майкла Го́рдона с Хосе Феррером, загримированным, как если бы он служил моделью, и с тех пор считал себя местным Сирано, может, он проводил дни на могиле и писал стихи, может, и он считал, что Роксана действительно существует, пока не увидел некролог, зная наверняка, что это шутка, но все же заинтересовался, ибо в мире, помимо меня и него, был еще один фантазер. Он постоял еще пару минут и уже на выходе уронил на скамейку пожелтевший листок.

Я поднял его и осмотрел, и он мне показался пропуском в эксклюзивный клуб фантазеров, смешивавших жизнь с литературой: те объявления, что я публиковал, были подобны сетям, улавливавшим родственные души, и они мне показали человеческую сущность, которая скрывалась за безмолвной маской Воскресшего. Все плохо отзываются о маске, которую надевают люди и которая не соответствует их сущности. Даже Марфаро несколько дней назад сказал, будто цитировал Пиранделло, про Мельхиора Амендола́ру, покойника, которого мы в тот день хоронили, что за его фасадом доброго христианина скрывалось грязное чудовище. Именно так и сказал: «грязное» и повторил по слогам.

Но неужели и впрямь столь порицательна эта человеческая стратегия выживания? Или же все наоборот, и маска, которую мы каждый день надеваем, помогает нам жить и двигаться, создавая иллюзию, что мы именно такие, какими и хотели быть? Напоминает немного ложь, которая чаще говорит правдивей самой правды о том, что на самом деле творится в душе. Что, может, люди не то, что они есть, а то, чем хотят казаться.

Я запер библиотеку и отправился на кладбище.

Она была там, когда я впервые увидел ее после импровизированной свадьбы: я посмотрел на ее левую руку, где в золотом обручальном кольце солнце отражалось всеми своими лучами. Но кольцо и солнце были одно и то же.

К Маргарите вернулась грусть.

Меня она не видела, а даже если видела, то не показала виду, промелькнула передо мной, пока я смотрел на ее туфлю с дыркой на месте сгиба пальцев: кожа прохудилась от частых приседаний перед могилой.

В вещах, за которыми я наблюдал, меня больше всего привлекал какой-нибудь изъян: трещина, царапина, щербина, раскол. То же самое в людях: наблюдаешь за ними, пока не увидишь хоть какое-нибудь проявление человеческого, знак слабости, неприкрытую уязвимость – постоянно дрожащие колени, взгляд, устремленный в пустоту, руки, прижатые к груди, необычайно изогнутые брови, пальцы, неимоверно долго почесывающие затылок, зависающая в воздухе нога при каждом шаге, вздох, глубиной своей похожий на мысль.

Ибо верно, что смерть всех уравнивает в этом мире, обнуляет мечты, устраняет амбиции, пишет всем одну и ту же судьбу, но до нее была еще боль, боль в своих бесчисленных проявлениях, та, что выливалась в слезах, в гневных жестах, в разбитых тарелках, в крике, или та, что скапливалась в невидимых уголках тела, тайно проникала в фибры души и соединялась с тромбоцитами, рано или поздно выбиралась на поверхность в родинке, внезапно появлявшейся на плече, в ногте, отраставшем быстрее других, в невидимом вздутии на груди, ибо все тело разделено на части: некоторые – для упований и надежд, другие – для разочарований и радости, а третьи – для счастья и боли.