Мальинверно

Зачастую важные события, случившиеся в нашей жизни, не являются нашими воспоминаниями, а только тонкой нитью, связующей их с тем, что мы мельком увидели, веленевой бумагой, не только защищающей фотографии, разделяя их, но и маскируя, – каждый раз они являются для нас неожиданностью.

– Здесь так хорошо, что, кажется, никуда бы отсюда не уходила.

– А ты и не уходи, оставайся… сколько хочешь.

Казалось странным обращаться к ней на «ты», но так все сразу стало проще.

– Навсегда?

– Я постеснялся сказать, конечно, навсегда…

– Я буду твоей всегда?

Мы повернулись и посмотрели друг на друга:

– Все то время, что нам будет отпущено.

Она закрыла глаза и улеглась на траве, как на перине:

– Можешь поклясться?

Я не мог поверить, что она об этом спрашивает, красавица, лежавшая предо мной, как было возможно, чтобы это создание спрашивало о клятве вечной любви у такого, как я, некрасивого и хромоногого, но подумал, что она меня видит совсем другим, не таким, как другие, в том числе и я сам.

– Могу поклясться чем угодно.

– Я имею в виду торжественно…

– Чем захочешь.

Она вновь на меня посмотрела.

– Твоя мать похоронена здесь?

– Да, у нас здесь семейный склеп.

– Покажешь?

Она могла просить о чем угодно. Мы поднялись, она протянула мне руку, помогая встать, и мы двинулись.

Внутри было холодно по сравнению с жарой снаружи. Вошли по очереди, сперва я, потом она, проход был узкий.

– Это – она, – показал я на мамину фотографию.

Она рассмотрела ее вблизи.

– Вы тоже друг на друга похожи.

Потом я назвал ей других, отца, дядю, бабушку. Не стал упоминать Ноктюрна, она из деликатности или, может, по рассеянности о нем не спросила.

– Можешь поклясться сейчас, перед лицом своей матери? – повторила она с настойчивостью, которая меня удивила. – Положи руку на ее фотографию и поклянись.

Я положил руку.

– Клянись, что будешь со мной всегда, будешь обо мне заботиться и что нашу связь не разорвет никто и никогда!

На мгновение эта формулировка меня напугала, эти клятвенные слова в сравнении с коротким временем, что мы были знакомы, вдруг навеяли страх, но это было всего лишь мгновение, ибо она отдавала мне свою жизнь, а это было то, чего мне больше всего хотелось:

– Клянусь.

Офелия глубоко вздохнула.

– Можно тебя обнять?

Она в глазах моих прочитала желание, шагнула и прильнула ко мне, обняла крепко, наши щеки сомкнулись, и я почувствовал аромат ее волос, но не знал, как ее обнять, куда положить руки, сверху или снизу, к скольким сантиметрам ее спины прикоснуться.

– Не надеялась тебя найти, – сказала она, отступая.

Оглянулась вокруг, увидела лица покойников.

– Утешительно думать, что мы проведем здесь всю жизнь.

Мы вышли.

– Увидимся завтра, – сказала она, направляясь к воротам.

Я провожал ее взглядом.

Если бы я должен был назвать минуту, когда я понял, что влюблен в Офелию, точный миг осознания этого, то это было, когда я увидел, как она исчезает за стеной кладбища.

Когда остальная часть мира потеряла для меня значение.

33

Янаправился в покойницкую. Там, на столике, меня ждал прах покойной книги стихов Чиро ди Перса. С полки, среди упорядоченных на ней предметов, достал песочные часы. Они были в пыли. Пыль внутри и пыль снаружи. Два разных способа измерения жизни. Я уселся изучать их устройство и воспринял как знак вселенского подтверждения тот факт, что этот инструмент устроен таким образом, что нижняя его деревянная часть открывалась, как крышка. Я пересыпал белую пыль в жестяную банку от помидоров, оттуда в нижний сосуд часов, пока он не наполнился ровно наполовину. Закрыл часы и опрокинул, наблюдая за бумажной мукой, просыпающейся сквозь стеклянное горлышко, но не столь равномерно, как песок: видны были неуловимые уплотнения пыли, которые, достигнув самой узкой части, замедляли течение. Я нисколько не огорчился, напротив, бумажная мука, вариативная и прерывистая, показалась мне сродни человеческому времени – времени забвений, колебаний, уступок, падений и остановок. Я посмотрел на стрелки моих наручных часов. Посмотрел на бумагу в песочных часах. С одной стороны – огромный метроном, моделирующий Историю и отсчитывающий время независимо от чьей-либо воли, с другой стороны – маленький механизм, измеряющий человеческие действия, учебу, чтение, продолжительность поцелуя.

Усыпальница Чиро была готова и останется на этом столе рядом с книгой регистрации покойников, будет у меня под рукой каждый раз, когда мне захочется изменить исчисление времени и самостоятельно решать, переворачивая часы, когда начинается время и когда оно заканчивается или же, положив их на бок, когда оно приостанавливается. А то, что с каждым их поворотом происходят потери, так здесь нечему удивляться – люди и вещи для того и созданы, чтобы теряться.