Мальинверно

Там стоял такой грохот металла, что пекарня скорее напоминала ремонтную мастерскую. Так было всегда, когда я ходил за хлебом, но в тот день я впервые обратил на это внимание; просунул голову за занавеску и увидел пекаршу перед электрическим смесителем, где она перемалывала сухой хлеб в панировочные сухари.

Мне пришли на ум конфетти из стихов Чиро ди Перса: не только машинка была подходящая, но и женщина, ибо у кого бы я ни попросил, любой отверг бы мою просьбу, но только не Дездемона, которая за деньги готова была с головой погрузиться в квашню теста.

Когда она подошла к прилавку с застрявшими в волосах хлебными крошками, я у нее напрямик спросил:

– Сколько возьмете за две минуты пользования своим смесителем?

– Две минуты… посмотрим, – ответила старуха и, подумав, выпалила мне цифру, равную стоимости двух килограммов хлеба.

– Тогда я вернусь через полчаса.

Когда я вернулся в пекарню с конфетти из книги стихов Чиро ди Перса и мы подошли к старенькому смесителю, Дездемона увидела содержимое моего конверта и воспротивилась.

– Где это видано, чтобы мололи бумагу? Я думала, вы хотите перемолоть что-то съестное.

Вопрос не застал меня врасплох:

– Плачу вдвое больше установленного.

Дездемона успокоилась, за десятилетия своей работы странностей она повидала немало, сняла стеклянный колпак, опрокинула, постучала по нему рукой, вытряхивая оставшиеся крошки, но выпали не все, кое-какие застряли намертво.

– Не страшно, если где-то останется крошка?

– Не страшно.

– Ну, тогда приступайте, – сказала она, водружая колпак на место.

Пока я высыпал кусочки книги и они укладывались рядом с хлебными крошками, мне вспомнилось давешнее сравнение страницы с облаткой, обе суррогатные заменители плоти, дети одного и того же пшеничного стебля, а сейчас я подумал, что молекулы сухарей навеки соединятся с прахом бумаги, дабы стать единым и неразделимым целым, пищей для тела и снедью для духа, и эта комбинация показалась мне совершенной, новым элементом, который можно смело добавить в периодическую таблицу. По моему указанию Дездемона, не прекращавшая смотреть на меня искоса, закрыла крышку и включила машинку.

Через несколько секунд выключила:

– Посмотрите, как там.

Я запустил руку в белую смесь и кивнул: все отлично.

– Держите пошире конверт, – сказала пекарша и опрокинула содержимое смесителя, снова постучав по бокам, чтобы вытряхнуть все начисто.

Но вытряхнулось отнюдь не все, остатки бумажной пыли прилипли к внутренним стенкам. Она задрала свой длинный фартук и кое-как их обтерла, водрузила емкость на место с бумажной пылью на дне. Ей было без разницы – вложила две половинки сухого батона для перемола в сухари. Но сперва положила в кассу купюру, которую я ей протянул.

Поблагодарил и вышел. И вновь послышался шум смесителя. Но не только в моем конверте хлеб смешался с бумагой, но и в тот хлеб, который молола булочница, попадали остатки стихов ди Перса; тот хлеб будет упакован и в тот же вечер продан какому-нибудь неосведомленному пожирателю бумаги, который обильно посыплет им спагетти на оливковом масле с чесноком, сядет за стол, не подозревая, что его каннибальская плоть поглощает душу фриулийского поэта, воспевавшего проходящую любовь и быстротечное время.

Купюра от сдачи, которую я сунул в карман, была вся в муке. Все, что было в той пекарне, было покрыто слоем муки, как и каждый уголок тела Дездемоны. В точности как на мельнице Альтомонте, из окон которой постоянно вылетало облако тончайшей белой пыли. Засыпанные мукой, и не только они, но и мы, библиотекари, издатели, книготорговцы, только в нашем случае пыль становится книжной, мы на себе, на своей одежде носим слова, буквы и фразы, образы, которые не сметешь ни похлопыванием руки, ни стоя под душем, они проникают в фибры души и в плоть, в вены, откуда устремляются к сердцу, чтобы его ужаснуть, утешить и обнадежить.

Когда время от времени кто-то приходил в библиотеку с предложением сделать пожертвование, обычно это означало, что человек мечтает избавиться от ненужных энциклопедий или старых школьных учебников, и тогда я отказывал; но если это были романы, даже старые и нечитабельные, я их все равно брал и складировал в отдельном шкафчике на первом этаже.

С тех пор как я открыл кладбище для книг, их судьба стала другой, и поэтому когда накануне Моисей Монграссано принес целый мешок старых, пожелтевших и заплесневевших романов Гвидо да Вероны[35], я ни минуты не раздумывал о месте их назначения.

В то утро, побывав у Дездемоны, я прихватил их с собой на кладбище и, следуя первоначально установленному порядку, вырыл яму пошире и сложил в нее все девять томов, увенчав их сверху романом «Мими́ Блюэтт, цветок моего сада». Как обычно, поставил на могилку крест и табличку «Гвидо да Верона. Романы» и ушел.

Закрывая дверь ограждения, я почувствовал, что кто-то стоит за моею спиной.

– Что вы там прячете?

Голос Офелии, казалось, был частью природы, как ветер, как полет насекомых.