Мальинверно

Если подумать, может, вообще не существует фотографий жизни. У меня всегда было ощущение, что каждый снимок – это всегда изображение смерти, и для того, кого снимают, и для того, кто снимает. Иллюзия остановленного течения времени воочию подтверждала, что все мы неизбежно смертны. Подобно этому дети забираются с головой под одеяло, будто для того, чтобы доказать преимущество темноты. Кое-кто пробовал смешивать карты и устанавливал на памятнике улыбающееся или смеющееся лицо, но даже если фотография излучала радость, смерть действовала на заднем плане, среди расфокусированной панорамы леса, улицы, неба, моря, – единственных, которые выживут. Любая фотография – это натюрморт, наподобие плодов Жана-Батиста Шардена или музыкальных инструментов Эваристо Баскениса: фотографии серьезных мужчин и женщин, смирившихся с неизбежностью смерти, были, по крайней мере, более честными.

– Я говорила мраморщику, что сама установлю фотографию. Это не та фотография, которую я хотела бы здесь видеть. Мне бы хотелось, чтобы здесь была фотография, как та, с японской невестой, – мы с ним вместе, в день нашего брака…

Металлическая рамка была устроена так, что стекло можно было открывать и закрывать за счет поворота крючка. Маргарита вынула улыбающуюся фотографию Федора и вместо нее поместила другую.

– Если бы все вернулось вспять, вплоть до того утра, как я сняла эту фотографию, я бы его обняла, прижала к себе и не отпустила. Ах, Федор, Федор… ты бы остался жив…

Она разрыдалась, и я почувствовал себя бессильным, ибо тут не помогут ни мои объятия, ни ветер, обдувающий нас, ни тень ветки дерева, смещавшаяся, чтобы пропустить луч солнца, ни вращение вселенной, которая обратно не вертится.

– Я больше так не могу! – прошептала она, проходя мимо, и, повесив голову, ушла, не отпуская от глаз платок, и я опять подумал, что слепая природа распределяет неравномерные порции счастья и горя.

Во второй половине дня состоялись похороны Финторе, и Марфаро старательно выполнил то, что у него просили.

Каштанка вошла в церковь вслед за гробом и проводила его до кладбищенских ворот. Потом исчезла.

Когда могилу стали закапывать, ко мне подошел Мопассан, в чем я нисколько не сомневался.

– Придется внести еще одно имя в наш список.

– Тут дело несколько иное. Там был математический расчет, а здесь – интуиция.

– По-вашему, интуиция? А по-моему, нечто большее.

– Ну, может быть, чрезвычайное совпадение.

– Чересчур чрезвычайное… все объясняется гораздо проще.

– Например?

– Нам всем известно, какой длины был волосок Финторе, не так ли?

– Он сам трубил об этом на всех углах.

– Совершенно верно. Вам известно, когда он умер?

– Тринадцатого.

– Знаете, когда он родился?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Двадцать шестого, то есть тринадцать помноженное на два. И знаете, в каком месяце?

– Сами лучше скажите.

– В январе, который, следуя за декабрем, может считаться тринадцатым месяцем. Но это еще не все. Когда я отправился к нему на всенощное бдение, вы не представляете, насколько я был удивлен, когда увидел, что номер его дома…

– Тринадцать!

– Нет, помноженное на три, тридцать девять. А сейчас последнее сведение, которое развеет все сомнения. Знаете, сколько лет было Финторе на день смерти?

Я сомневался, на сколько умножить, на четыре или на пять, и назвал более вероятное:

– Пятьдесят два.

– Вижу, вы сообразили. Нет никаких сомнений, что «тринадцать» было число его жизни и что волос был мерой его бытия. Вы не можете не согласиться, что все числовые симметрии слишком многочисленны, чтобы быть простой случайностью. Не знаю, удастся ли кому-то однажды написать правильный алгоритм, но я с уверенностью знаю, что нами управляет закон, записанный числами, которые определяют наше рождение и смерть, Бог, принявший обличие математической формулы, время от времени сбрасывает нам конфетти множителей и делителей, чтобы помнили о его наличии.

В эту минуту к нам подошел Илия, стоявший поодаль.

Мопассан глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду:

– Можно задать вам вопрос? – спросил он у Воскресшего.

Но лицо того оставалось бесстрастным.

– Когда вы умерли, вы видели на том свете числа?

Илия как будто не слышал.

– Ладно, неважно, мне пора, будьте здоровы, Мальинверно.

Я осмотрелся вокруг и, следуя комбинациям Мопассана, попробовал сличить даты рождения и смерти; везде просматривались следы, но только перед могильной плитой некоего Германика Санбази́ле я почувствовал себя в сени универсального закона, когда прочитал даты его рождения и смерти: 05.04.1915–04.05.1951. Внезапно все мраморные памятники и надгробия представились мне грифельными досками, ибо если Бог-математик Мопассана действительно существует, то это кладбище было учебным пособием с его расчетами.

Всю вторую половину дня я провел в библиотечном кресле, перечитывая и подчеркивая «Метаморфозы» Овидия, и интересно, что перечитывая их заново, я каждый раз подчеркивал новые места, отрывки, слова и целые фразы, как если бы читал их впервые.