Мало избранных

Онхудай с охотой овладел бы этой бабой на глазах у её мужа, и это было бы славное торжество, но опять же мешало огромное брюхо и рука в лубке. Онхудай досадовал, что не сумеет выглядеть победителем, тем более если женщину станут держать два его дайчина. Пришлось прибегнуть к другому унижению. С Бригитты сорвали одежду и, обнажённую, привязали к сэргэ перед входом в юрту зайсанга. На каждом столбе-сэргэ были прорезаны три круговых желобка, чтобы накручивать уздечку: нижний предназначался для лошади гостя, средний – для лошади хозяина, а верхний – для невидимой лошади бога. Для Бригитты на сэргэ Онхудая выдолбили четвёртый желобок, почти у земли, и Бригитта, согнувшись, стояла на коленях. Конюх-моричи хлестал её плетью по спине и заду. Бригитта кричала. Посмотреть на порку собрались джунгары со всей юрги. И Онхудай тоже смотрел, наслаждаясь страданием невольницы и постыдностью её положения. Женщины орысов – и народов севера – были белотелыми, как непропечённый хлеб. Это потому что Тенгри не пожелал их доделать и обжечь в своём очаге подобно тому, как гончар обжигает новые кувшины. Тенгри доделал только людей степи.

Рената и Бригитту, потерявших сознание, джунгары отволокли в юрту пленных. Если бы люди в юрте знали, что война со степняками разгорелась по вине этих шведов, может, никто из русских и не стал бы их выхаживать, ведь пленение обоза тоже было на совести тех, кто подстроил войну. Однако солдаты и обозники не догадывались о делах офицера и его жены. Шведов перевязывали, кормили и укрывали, чем было, от холода.

Однажды ночью Бригитта прижалась к Ренату и прошептала:

– Мы выживем, Хансли.

– Я больше не хочу, – помолчав, тихо ответил Ренат.

– Со мной и прежде делали то, что гораздо хуже этой порки.

– Зайсанг ещё только начал мстить. Дальше будет страшнее.

– Мы выживем, – упрямо повторила Бригитта.

В той же юрте лежал и Ваня Демарин. За ним как за сыном заботливо присматривал Ходжа Касым. Он наведывался к Ване по пять раз в день: приносил шубат в бурдюке, чистые холстины и какие-то целебные настойки, а однажды привёл лекаря-эмчи. Лекарь изучил рану и сказал, что юноша должен есть варёную тёртую печень с козьим творогом, солью и углём от черёмухи, и тогда он исцелится, но всё равно не так скоро, как желает Касым. Касым ухитрился достать снадобье, которое назначил эмчи, и уговорился с пленным купцом, что тот не будет спускать с Вани глаз. В уплату за услугу Касым согласился отвезти в Тобольск письмо к родственникам купца.

– Ты мне нужен, – говорил Касым Ване, сидя у него в изголовье по-турецки. – Ты не умрёшь. Ты станешь моим свидетелем перед вашим царём.

Ваня почти всё время был в забытьи и не слышал Касыма.

В юрте пленников Касым встретил и Рената с Бригиттой. После порки Бригитта могла лежать только на животе, а Ренат еле ковылял. У него были сломаны рёбра, лицо сплошь заплыло синяком, болели грудь и живот; его тошнило; он порой мочился во сне, и моча была с кровью. Оглядев шведа, обросшего, грязного и смердящего, Касым брезгливо сморщился и сказал:

– Ты сдохнешь, шелудивый пёс, и это будет хорошо.

– Иди отсюда, бухарец, – ответил Касыму кто-то из русских.

Кроме излечения Вани, другой заботой Касыма был разговор с нойоном.

Цэрэн Дондоб сидел у входа в свою юрту на низкой резной скамеечке и, щурясь, грелся на солнце. Он напоминал безобидного дедушку, который выполз из душной избы на свежий воздух. Рядом стояла верблюдица Солонго, и два котечинера вычёсывали её железными скребками, обдирая свалявшуюся зимнюю шерсть. Третий прислужник удерживал норовистую Солонго за верёвочную петлю, наброшенную на шею. Время от времени котечинеры снимали белые клочья со своих скребков и бережно складывали в открытый мешок, лежащий на земле. Лёгкое дуновение ветра шевелило в мешке груду грубой шерсти. Один маленький клочок вылетел и подкатился к ногам Цэрэн Дондоба. Нойон, кряхтя, заботливо поднял его.

– Это священная верблюдица, – сказал нойон котечинерам. – И шерсть её священная. Если будете терять её, то потеряете руки.

Цэрэн Дондоб хотел, чтобы из шерсти Солонго ему изготовили тёплый пояс, спасающий от болей в пояснице, одеяло и зимние чулки.

Касым, кланяясь, робко приблизился к нойону.

– Дозволено ли обратиться мне, великий нойон? – спросил он.

– Говори, бухарец.

– Мой господин, как ты распорядишься мною?

– Ты свободен, – усмехнулся Цэрэн Дондоб. – Ты послужил хорошо. Можешь ехать в моём войске в Кашгар.

Касым положил ладони на сердце.

– Не оскорбит ли тебя, если я вернусь в Тобольск? Ты завершил войну, и я лучше поскорее буду готовить новый торговый караван.

– Твоё дело, – пожал плечами Цэрэн Дондоб.

– Но у меня нижайшая просьба, мой господин… Зайсанг Онхудай отнял у меня всё – и сани, и лошадь, и он убил моего слугу! Теперь у меня нет ничего, кроме твоей милости! Дай мне двух лошадей и припасы, иначе я умру в степи, не добравшись до своего дома!

– Ты нигде не умрёшь, – покровительственно сказал Цэрэн Дондоб. – Я прикажу тайше Баточиру дать тебе то, в чём ты нуждаешься.

– Благодарю тебя! – Касым опять поклонился.