Мало избранных

Он не знала, любит она его или нет. Но он был ей нужен. Был дорог, как очень-очень родной человек. С ним ей было спокойно. Он защищал и берёг её, хотя не ласкал, не говорил добрых слов и не удивлялся ей, как князь.

– Меня все любят, – заявил Нахрач. – Любят или боятся. Ты же не боишься меня. Значит, любишь.

– А ты сам не боишься меня? – спросила Айкони.

– Я никого не боюсь.

Айкони закрыла глаза, вспоминая свои ощущения.

– Человек С Крестом не забыл меня, – сказала она. – Он меня ищет. Он думал, что моя сестра – это я, и взял мою сестру.

– У женщины тоже есть нож, – хмыкнул Нахрач.

– Человеку С Крестом уже не надо Хомани. Я видела его душу через Хомани. Он сам ещё не знает своей судьбы, но он придёт за мной сюда.

– Никто не знает, где Ен-Пугол.

– Он придёт в Ваентур и схватит твой след. Ты сам укажешь ему Ен-Пугол, Нахрач. Он увидит твою лыжню от Ваентура до Ен-Пугола.

– Не увидит, – успокоил Айкони Нахрач. – Я не заяц, у которого нет длинного хвоста, чтобы заметать след. Я прикажу Икенген-Ойке или Хал-отыру заметать мои следы снегом. Их не унюхает даже голодный волк.

– Почему Икенген-Ойка или Хал-отыр послушают тебя? – Айкони приподнялась на локте, заинтересованно глядя на горбатого Нахрача.

– Боги любят то, чего у них нет. У богов леса нет рыбы. Я дам им рыбу. Я знаю добрую зимнюю яму в излучине Шугура.

– Ты хозяин тайги на Конде, – с уважением заметила Айкони.

– Да, – подтвердил Нахрач. – Мне служит Ике-Нуми-Хаум.

Конечно, Нахрачу помогал Ике. Это ведь он закричал через уламу, и Когтистый Старик направился на зов идола, а потом провалился в ловушку. Ике спас её, Айкони, чтобы потом отдать Нахрачу Евплоеву. Кондинскому князю-шаману, одинокому и уродливому, нужна своя прекрасная Мис-нэ.

…Айкони была права, когда предсказывала судьбу Новицкого.

Григорий Ильич прощался со своей избушкой без грусти. Он много пережил в этих стенах, но избушка не стала для него домом. Он вспоминал самые первые, самые горькие дни ссылки, когда ему казалось, что он попал в каземат, в могилу. Но потом он смирился, привык. Здесь его мучили мороки. Сюда, в эту избушку, он притащил обессилевшую от горя Айкони: её предал Табберт, и она хотела заколоть себя, но Григорий Ильич успел поймать её руку с ножом. Айкони провела здесь всего-то несколько часов, и это были самые светлые часы в жизни полковника Новицкого, хотя он тогда собирал возлюбленную для вечной разлуки. И здесь, неотступно думая об Айкони, он написал книгу об остяках. Его боль за этот обездоленный народ проистекала из его нежности к беглянке Айкони, и тоска по Айкони сливалась с тоской по недостижимой родине. Он вспоминал то, что высказал почти против воли: «Когда ночь обнимает тебя своей тьмою, бессонная мысль порождает жалобы больного сердца, лишённого отечества, которое возлюблено им более всего на земле, и плен видится бесконечной гибелью»…

Владыка определил работу для Григория Ильича: составлять вместе с ним экономию для епархии. Но работа не задалась.

В тот вечер Григорий Ильич и Филофей сверяли табель по архиерейским расходам: в Спасскую обитель в Енисейском остроге и в Троицкую обитель на Турухане отправлено по четыре пуда воска и напрестольные Евангелия, а на Турухан ещё потир чернёного серебра и дарохранительница с яхонтом; в Спасскую церковь Зашиверского острога выслано из Софийской казны денег восемнадцать рублей; в храмы по Томскому разряду указано коменданту выдать ржи по восемь четей в долю церковной десятины… Подсчёты прервал стук в дверь. В келью владыки, кланяясь, вошёл Пантила Алачеев.

Он еле успел добраться из Певлора в Тобольск до ледостава.

После поездки в Москву Пантила не находил себе места. Всё, что он делал в Певлоре, казалось ему недостаточным. Сила веры, которую он увидел в главном городе русских, требовала его участия.

– Отче, – виновато сказал он, боком присаживаясь на скамейку напротив Филофея. – Меня бог зовёт.

– Ты о чём, Панфил? – Филофей вглядывался в смущённого остяка.

– Я обещал, что дам богу Ермакову железную рубаху.

– Помню, – кивнул Филофей.

– Хочу на Конду, – признался Пантила. – Рубаху шаман Нахрач прячет на Ен-Пуголе. Там стоит Палтыш-болван нашей Анны Пуртеи, Старик-С-Половиной-Бороды. Я зиму буду жить в Ваентуре и узнаю, где Ен-Пугол. Летом ты приплывёшь, и я проведу тебя туда. Ты Палтыш-болвана сожжёшь, я рубаху для бога возьму. Я хочу благое слово от тебя.

Григория Ильича будто окатили холодной водой. На Конде – Айкони!

– Дело доброе, – задумчиво произнёс Филофей. – Шаман Нахрач – оплот язычества, а власть его над вогулами зиждется на тайне великого истукана. Свергнем идола – свергнем и Нахрача, и вогулы откроются для крещения.

– Нахрач бесами повелевает.

– Потому и боюсь. Жизнь твоя, Панфил, мне дороже подвига.

– Там моя тайга. Я не погибну, – твёрдо возразил Пантила.

Григорий Ильич, волнуясь, сломал в пальцах перо.

– Вотче, дозволь йи мэне з Панфилом поихаты, – вдруг сказал он.

Пантила и Филофей посмотрели на него с удивлением.

– Мы образа вызьмэмо, о вэре вогулычам будэмо говорыти.

– А тебя, Гриша, что́ в леса зовёт? – проницательно спросил владыка.