Мало избранных

Касым бросил Назифу, метнулся к Хамуне, легко поднял её на руки и переложил на шёлковую постель, приготовленную для любви.

– Боль! – взвизгнула и дёрнулась Хамуна, когда её истерзанное тело соприкоснулось с тонкими покрывалами.

– Табиба ко мне! – рявкнул Ходжа Касым Бобожону.

Конечно, он не убьёт Хамуну. Как он может отвергнуть эту милость Аллаха? Да, его душа корчится в пекле унижения, но он отплатит всему миру за глумление над его последней любовью. У него хватит и силы, и упорства, и денег. Он отыщет этого Григория. И этот Григорий ответит сполна.

У Касыма уже не было верного Сайфутдина, которому он мог поручить любую работу, и Сайфутдин выполнил бы её без колебаний. Впрочем, нет. Возмездие Касым должен совершить сам, как надлежит мужчине. Он сам вонзит кинжал в грудь соперника, и непременно скажет своему врагу, за что́ тот умирает, и будет смотреть, как синяя вода смерти затопит глаза врага, и он проводит врага в Джаханнам самыми свирепыми проклятиями, и швырнёт его труп в прорубь, чтобы душа врага вечно скиталась по реке без упокоения.

Но увы: шайтан был хитрее Ходжи Касыма. Через четыре дня Касым узнал, что полковник Григорий Новицкий вместе с новокрещеном Пантилой покинул Тобольск и уехал на далёкую, почти недосягаемую Конду.

Глава 8 С гроша сдача

Хочешь – так из дома прогони меня, батя, а хочешь – убей, – мрачно произнёс Леонтий, глядя в сторону. – Только молчать я больше не могу.

Он рассказал Семёну Ульянычу всё: как ездил с Касымом на выкуп к ханаке, как увидел Ваньку Демарина, как степняк услышал, что Леонтий – из рода Ремезов, и переменил цену, вместо золота потребовал кольчугу Ермака.

– Мне жалко Ваньку стало, – добавил Леонтий. – Я про него ничего не забыл, батя. Но я его пожалел. Пропадает он.

Семён Ульяныч и Леонтий сидели в мастерской вдвоём.

– Варвара твоя знала? – скрипуче спросил Семён Ульяныч.

– Знала, – вздохнул Леонтий.

– А Сенька знал?

– Знал.

– Про Марею не говорю, а мать?

– Тоже небось догадалась, – поник Леонтий.

– Все, выходит, знали, кроме меня, – покачал головой Семён Ульяныч.

Слова Леонтия выметали из его души всё, что там было, будто ветром выдувало, и оставалась звенящая пустота. Его все предали. И его, и Петьку. Семён Ульяныч ощутил себя одиноким, как подраненная птица, которую стая, улетая по осени на юг, бросила в тундре. Вот это и есть погибель души. Сначала Петьку в омут забвения кинули, потом Ваньке грехи простили, а теперь согласны родовую святыню – кольчугу Ермака – за чечевичную похлёбку отдать. И хотят, чтобы это сделал он, глава рода. Чтобы своими руками вырвал себе сердце и бросил на корм собакам. Нет, не Ваньку они спасают. Ванька – лишь орудие сатаны. Ведь такое коварство – вспомнить давнюю историю Ульяна Ремезова – по плечу не Леонтию, не Ваньке и не Касыму, а только сатане. А сатана ополчился на архитектона. Изводит его самым мучительным образом – стараниями родных людей. Чтобы не враг человеческий, а они – те, кто ближе прочих, – растоптали отцовскую любовь, плюнули на дедово деяние, истребили бессмертную душу Семёна Ульяныча.

Семён Ульяныч не стал спорить с Леонтием, не стал ругать его или объяснять ему что-либо. Между ним и семьёй – стена. Они теперь чужие друг другу. На этом свете у него осталось только одно дело – кремль.

Он взял со стола приготовленные бумаги, скрутил в трубку, обвязал тесёмкой и сунул за пазуху. Потом напялил зипун, намотал кушак и нахлобучил шапку. Не сказав Леонтию ни слова, он вышел из мастерской.

Он ковылял по улице в сторону Никольского взвоза, тяжело опираясь на палку, и ни о чём не думал. Слишком велико было ошеломление от страшной измены, которая вдруг открылась ему и разверзлась вокруг него, превратив мир в бездну. И в этой бездне свою подлинность сохранили только две последние сути – кремль и бог, будто повсюду – бескрайний и бездонный бушующий окиян, и посреди него – малый остров, и лишь над островом – солнце. Буйство незримого окияна словно долетело до Тобольска прозрачной и лёгкой вьюгой: солнце мерцало в белом дыму, по улицам катились снеговые колёса, перекрёстки бурлили, посвистывали ветром острые шатры колоколен, а по склонам Алафейских гор сползали кипящие потоки позёмки.

Семён Ульяныч добрался до губернской канцелярии.

– С дороги! С дороги! – кричал он, грубо распихивая караульных солдат.

Губернатор в последние месяцы что-то зазнался, загордился, выставил служивых у лестницы губернской канцелярии, будто полководец какой.

Матвей Петрович сидел за столом и щёлкал кедровые орешки, сплёвывая в ладонь, а Дитмер зачитывал экстракты челобитных.

– Припиши, чтобы исполнили, а я проверю через полгода, – говорил Матвей Петрович. – Они там в Кузнецке совсем страх божий потеряли.

Семён Ульяныч вошёл, вытаскивая из-за пазухи свой свиток, сдёрнул тесёмку и шлёпнул бумаги перед Гагариным поверх россыпи орешков.