Мало избранных

Ваня тоже приник к бойнице. При виде степняков его с головы до пят окатил жар узнавания, словно обдуло горячим степным ветром. Это были не скотогоны Онхудая, как попало вооружённые для набега. Это были опытные и закалённые воины, для которых война являлась главным и единственным делом. В сёдлах с высокой лукой они сидели небрежно, с ленцой. Железные шлемы с яловцами на остриях. Тёмные лица. Чешуистые доспехи из кожаных язычков, прихваченных клёпками. Прямоугольные оплечья. Нагрудники с зерцалом, покрытым чеканкой. Широкие пояса. Небольшие круглые щиты-халхи с медными яблоками. Хвостатые знамёна с орлами и драконами. Саадаки, ощетинившиеся оперением стрел. Страшные сабли, отяжелённые елманью. Пики с цветными конскими хвостами. Остроносые ноговицы.

– Крас-савцы! – недобро восхитился Ерофей.

Степняков было с полсотни, может, и больше. Среди них возвышалась белая Солонго, на которой восседал нойон Цэрэн Дондоб. А рядом с нойоном ехал пузатый Онхудай – целый и невредимый. Степняки заполонили весь острог, рассыпавшись среди бревенчатых развалин. Кони спотыкались на обломках и хламе, скрытом под бурьяном. Нойон мановением руки послал двух воинов проверить башни, которые выглядели пригодными для укрытия. Один воин направился к дальней башне по тропе, выкошенной Ремезовыми в одичалых сорняках; свесившись с седла, воин заглянул в дверной проём, обернулся к своим и что-то крикнул – наверное, сообщил, что сюда не войти. Другой степняк подъехал к башне, в которой укрылись Ремезовы, пнул в дверь пару раз, поглядел наверх, придерживая шлем, и торопливо отъехал назад. Все джунгары повернулись к башне Ремезовых.

Нойон что-то сказал Онхудаю.

– Эй, старик! – крикнул Онхудай по-русски. – Ты здесь!

Семён Ульяныч, стуча палкой, сердито поковылял от бойницы к лестнице, чтобы спуститься на ходовой ярус к сыновьям.

– Отдай Оргилуун, и будете жить!

– Сей башен иметь авантаж, – сказал Табберт Ване и Ерофею.

Ремезов едва не сверзился с крутой лестницы, но сыновья подхватили его. Семён Ульяныч был злой – он всегда злился, когда что-либо мешало ему доделать хорошее дело. А дело с кольчугой было задумано превосходно.

– Дверь надёжно закрыл? – Семён Ульяныч зыркнул на Леонтия.

– Плаху отодрал и на упор вколотил.

– Ещё одну вколоти!

– А по боевому ходу они не пролезут? – спросил Семён-младший. – Там-то двери вовсе нет.

– Не подымутся на боевой ход, – подумав, успокоил брата Леонтий. – К нему с земли шиш подберёшься. А в развалинах чёрт ногу сломит.

Ваня, Табберт и Ерофей спустились к Ремезовым.

– Не поджарят ли они нас, Ульяныч? – Ерофей говорил как бы в шутку.

– Дурак ты, им кольчуга нужна! Спалят башню – кольчуга сплавится.

– Может, отдать? – испытующе прищурился Ерофей.

Семён Ульяныч едва не испепелил его яростным взором.

– Отдадим – и потом точно зажарят, – за Ремезова ответил Ваня.

В плену он изучил нрав степняков. Вероломство и кровожадность у них почитается за доблесть. И победитель у них обязан быть свирепым к тому, кого победил, иначе победа не в честь и не в радость.

– Надобно стрельбу! – решительно сказал Табберт и вытащил пистолет.

Ему всё нравилось. Ремезовы были озабочены, а капитану Филиппу фон Страленбергу необходимость сражения пришлась по душе. Он так давно не чувствовал себя солдатом, что был готов даже на безрассудство. Впрочем, почему же безрассудство? Башня крепкая. Есть и порох, и пули. Ремезовы – люди стойкие. И всегда можно прибегнуть к ретираде, спрыгнув с внешней стороны башни на склон холма. Схватка – это прекрасно! Эс ист гроссартищ! Схватка разгоняет кровь и возвращает мужчине молодость!

– Долго ли мы тут сумеем отбиваться? – спросил Ерофей.

– Сколько Господь дозволит, – спокойно сказал Семён-младший.

Семён Ульяныч высунулся в бойницу.

Джунгары толпились среди развалин вокруг башни. Цэрэн Дондоб – сухонький старичок с белой бородкой клином – с интересом рассматривал Ремезова, поигрывая поводьями белой верблюдицы. Солнце жарило так, что стрёкот кузнечиков казался треском масла, кипящего на сковороде.

– Беса лысого тебе в пасть! – со старческим дребезгом в голосе крикнул Семён Ульянович нойону Цэрэн Дондобу.

Нойон снисходительно улыбнулся. Он так и рассчитывал.

– Зайсанг, – повернулся он к Онхудаю, – пускай твои люди возьмут бревно и выбьют двери в башню. А вы, – он обратился к своим воинам, – стреляйте по русским в окнах. Я хочу увидеть вашу меткость.

Ваня из бойницы наблюдал за суетой степняков в остроге, а Ремезовы заряжали ружья. Маша глядела на эти приготовления со страхом: она не узнавала братьев и отца. В их лицах, и в лице Вани, проступало что-то новое и непривычное – словно бы их души каменели в готовности к чему-то очень важному. Лица становились проще и яснее, будто отмытые от обыденности.

– Отдай мне своё ружьё, дядя Семён, – вдруг попросил Ваня.

Семён подумал и протянул ружьё:

– Возьми. Мне всё равно несподручно.

– Молись тогда истовей, – буркнул Ремезов. – Чтобы бог услышал.

– Всегда так молюсь.