Малороссийская проза

Вот и понесли: спереди всего святый крест с хоругвями, потом крышка с носилок, церковным сукном покрытая, – несли четыре мальчика, как ангелы, и у них платочки; затем крышка с гроба, ковром покрытая, а несли ее четыре боярина; за ними священники со свечами и диакон с кадилом, а там дьячки, да так хорошо и трогательно поют, что хоть не хочешь, а плачешь. За ними пошли дружки попарно, все в белых свитах и только одни черные ленты положены на головах, без всякого наряда, и у каждой в руках зеленая свеча пылает. За дружками шла одна себе светилка с мечом; за нею две свашки, потом дружко и поддружий, а за ними уже несли гроб бояре; а Василь, как жених, шел с правой стороны, идет на превеликую силу и как будто и не он; ни до чего ему нет дела; что ему скажут, то и делает и идет туда, а глаз со своей Маруси не сводит… А она, моя сердечная! Лежит, моя голубочка, тем серпянком, что должен был ее на свадьбе покрывать, вся покрыта, а только лицо не закрыто, и кажется, что она, лежа, свысока поглядывает везде; да еще, как она хорошо умирала, так и улыбка у нее на лице осталась, и она как будто усмехается и утешается, что ее так хорошо хоронят.

Василь, может, не сошел бы с места, потому что у него и памяти не было; так его вели два старосты в рушниках под руки.

За гробом шли или вели соседи и приятели Наума и Настю, что так и разливаются, как та река. А колокола? Так, господи! Не перестают и всё звонят. А народу, народу! И за гробом, и подле гроба, и впереди по улице, и по плетням и воротам… что-то! И сказать не можно, сколько их там было.

Пока донесли к церкви, то двенадцать раз останавливались читать Евангелие и всякий раз подстилали бумажный платок.

Отслуживши в церкви службу Божию и похороны, как следует, понесли тем же порядком и на кладбище. Как стали опускать гроб в могилу, от Насти подали двадцать аршин неразрезанных рушников, да на них и впустили гроб… и что-то! Весь народ так и рыдает, а Наум бросился на колена, поднял руки вверх да и молится:

– Господи праведный! Твоею волею осиротел я, старец немощный! Тело моей дочери отдаю матери нашей – земле, а душу прийми в царствие свое… и не оставь меня, грешного!..

Потом стал читать «Отче наш», даже пока совсем опустили гроб и священники молитвою запечатали могилу. Тут Наум встал, взял земли горсть… трясется, сердечный, да плачет-плачет! Бросил землю в могилу и говорит:

– Дай нам, Господи, в одном царстве быть с нею!.. Прощай, Маруся, в последний раз. Пусть над тобою земля пером!

То ж и Настя так сделала. Как же пришлось Василю кидать, схватил земли горсть, как зарыдает, затрясется! Пальцы ему свело и руки не может расправить, чтобы бросить в могилу… Дрожал, дрожал и упал без чувств.

Тут весь народ, каждый хоть по горсточке, кидали землю в могилу, чтобы быть с ней в одном царстве; а потом бояре лопатами засыпали, и совсем кончили, и верх вывели, и крест высокий да толстый и зеленою краскою выкрашенный в головах поставили.

Вот и вся Марусе память!..

Пришедши домой, священники, весь народ и трудившиеся стали приготовляться обедать. Настя первая хватилась:

– Где же наш Василь? Пускай мой голубчик, жених-вдовец, пускай садится на посад сам себе.

Василя нет! Сюда-туда, где Василь?.. Нет нигде…

Искали, искали… нет! Да уже один старик сказал, что поднял его на кладбище, и тряс, и водою брызгал, и на превеликую силу он очувствовался и, отдохнувши немного, сказал, что пойдет проходиться. Человек пустил его и пошел за прочими, а где уже он девался, он не усмотрел.

Бросились бояре, кто попроворнее, искать его: искали и на кладбище, и в бору, и где-то уже его не искали… Нет, да и нет! Нечего делать – без него пообедали.

После обеда, как все, благодаря Наума и Настю и поминаючи Марусю, разошлись, и как уже дома все поприбирали, послал Наум в город к Василевому хозяину, что не там ли он? Не было и нет! Послал к родным… Не слышали и не видели.

Наум и Настя делали помины и в третий, и в девятый дни; также и в двадцатый, и в сороковый, как должно по-христиански… И что за обеды были! На все село. Много и нищим милостыни подавали. Василя ж не было, да и не было! И слух о нем запал! Наибольше тужит за ним Наум, боясь, чтоб он сам себе смерти не причинил. Горюя об этом, часто плакал, и утро и вечер молился за него Богу, чтоб сохранил его и на разум наставил, и возвратил бы его к нему, чтоб было кому присмотреть их в старости.

Уже и год прошел после Маруси. Старики отпоминали ее как должно, и попам заплатили за сорокоуст[155], что нанимали в трех церквах и в четвертом монастыре, и дьячкам за псалтырь, что шесть недель, пока Марусина душа летала вокруг ее гроба[156], читали над ним. Старая Настя тужит, как будто сегодня похоронила дочь, а Наум все только успокаивает ее и говорит:

– Что ж делать! Молись Богу! Перенесем здесь, будет хорошо там! Его святая воля! Вот Василя мне жальче, что – не дай бог! – не пропал ли он и с телом, и с душою!