Малознакомый Ленин

Смерть Саввы Морозова действительно окружена тайной. Незадолго до смерти, объясняют одни, он был в крайне подавленном настроении, говорил о надвигающихся на него больших неприятностях, намекал, что предан каким-то близким существом. Причина самоубийства, утверждают другие — несчастная любовь к Андреевой, которая, бросив мужа, в это время стала женой М. Горького. Ни то и ни другое — замечают третьи: он ушел из жизни потому, что душа этого кающегося миллионера, глубоко заболевшая вопросом «как жить», не нашла на него ответа. Какое из объяснений ближе к истине — не знаем.

Это маленькое предисловие нам кажется необходимым, чтобы правильно подойти к «делу Шмита». Крупская говорит: «он был племянником Морозова», и не отдает себе отчета, что такое указание имеет гораздо больше значения, чем она думает. Шмит, вероятно, ознакомился с изрядным количеством революционных брошюр (в университете все-таки его интересовало естествознание, а не политика), но не они склонили его к революции. Влияние на него Саввы Морозова психологически было во сто крат больше, чем влияние всех большевистских прокламаций и произведений Ленина. Николай Шмит — продолжатель покаянной струи, появившейся в богатой московской купеческой среде, и если он буквально не повторял, что нужно дать отчет пред Богом за употребление имеющегося у него богатства, по сути дела нечто подобное, в виде мысли об «уплате долга народу», у него в голове несомненно сидело. Уплату долга он начал с того, что настоял на проведении ряда мер, улучшающих положение рабочих на его мебельной фабрике. Твердых и определенных политических и социальных убеждений у этого свободолюбца не было. Двери его дома были открыты лицам всех революционных течений: у него бывали социалисты-революционеры, меньшевики (например Я. В. Сорнев) и большевики, среди которых наиболее частым посетителем был сначала Андриканис и позднее, в 1906 году, Таратута.

Это Савва Морозов представил Шмита М. Горькому, и юный студент был польщен неожиданным вниманием, оказанным ему знаменитым писателем, слава которого в то время была в зените. А так как Горький, что хорошо известно всем его знавшим, производил впечатление не только пролитием в подходящую минуту слезы, но, когда хотел, и находил это нужным, умел очаровывать людей, быть большим charmeur'ом, — Шмит ни в чем отказать ему не мог и откликался на все намеки помочь освободительной борьбе. В итоге Шмит передал Горькому изрядную сумму денег на разные революционные цели, на вооружение, на поддержку «Новой Жизни», хотя приходилось слышать, что последняя получила субсидию не из рук Шмита, а от Саввы Морозова. Почти одновременно с вручением денег Горькому, тот же Шмит передал обратившемуся к нему князю Д. Шаховскому какую-то сумму на нужды организующейся конституционно-демократической (буржуазной) партии.

Этот факт показывает, что Шмит хотел помогать не одной партии, а всем участникам освободительной борьбы, говорит — сколь ошибочно его зачислять в число «правоверных большевиков» и с какой осторожностью нужно употреблять даже более эластичную формулу о его «примыкании к большевизму».

Во время подавления декабрьского восстания в 1905 году фабрика Шмита была дотла разрушена пушками правительственных войск. В этом акте появилось нечто большее, чем желание подавить один из главных революционных бастионов, — это была месть. Бомбардировка шла и после того как стало ясным, что никакого сопротивления никто из фабрики не оказывает. Некоторые рабочие были расстреляны, многие арестованы, был арестован и Шмит.

Вопреки тому, что рассказывает Крупская и Энциклопедия, Шмит никаким физическим пыткам не подвергся. Охранка никогда бы не посмела применить к нему, члену фамилии Морозовых, приемов, ставших вещью нормальной и обычной в практике ГПУ и НКВД. Жандармский офицер из московского охранного отделения, ведавший делом Шмита, «обработал» его другим способом. Играя роль доброжелателя, имеющего миссию спасти члена именитого московского купечества, он вел с ним «сердечные» разговоры, как бы тайком, без всякой протокольной записи. Есть указание, что обстановка, в которой происходили «сердечные» беседы, походила более на отдельный кабинет ресторана (стол с разными яствами и напитками), чем на камеру допроса. Наивный, не умеющий лгать Шмит, ловко обрабатываемый следователем (предполагают и под действием выпитого вина), однажды назвал фамилии рабочих, получивших через него оружие, назвал и других лиц, говорил о Савве Морозове и его субсидиях революции. Тогда жандармерия перестала вести игру, открыла свои карты и показала Шмиту полную запись того, что он говорил: за стеною «кабинета» сидели стенографы. По словам людей, интересовавшихся этой драмой, с этого момента Шмит и подвергся пытке. Но то была моральная пытка, самопытка. Его ужаснуло, что сделал он нечто навеки непоправимое: предал!