Малые святцы

И посидели ещё после. Чаю попили да и вдоволь. В благозвучные раги индуса Рави Шанкара повникали, затем — в «Зэ Вэлвэт Андерграунд»; сосед в коридоре и пылесос включал и выключал не раз за это время, заглушил всё же прибор окончательно; и луч закатный, отражённый, охристым тускнеющим пятном по бледно-голубым обоям крался, крался, к окну приблизившись, пропал — сам себя как будто выдавил на улицу; молча всё это переслушали: я — дремал с открытыми глазами, Бодисатва — медитировал.

Но пришла пора и этому: накинул Феликс плащ, застегнул его неторопно на все пуговицы, определил папку под мышку, локтём ещё её прижал, чтобы не выскользнула, мало ли, — не шутки: ценная — документ в ней эпохальный; подался вроде; на пороге вдруг остановился, голову полуобернул назад, словно для вечности фотографируясь, и говорит, глаза скосивши на меня:

— Ну, а вообще… к тому я разговору… не самый глупый, надо отметить, из немцев Готфрид Вильгельм Лейбниц, автор «Монадологии» и «Новых опытов о человеческом разуме», ещё чего-то, сейчас я не припомню, но и не к случаю… уверял когда-то европейцев, что душа, слушая музыку, бессознательно занимается алгеброй. В примере же с Вивальди — чем занимается она, моя по крайней мере, за другие отвечать не стану: чужая — потёмки, не знаю, но — что не алгеброй — так это точно. И при любом раскладе, в организации пространства вместе с ним, с Антонио, впрочем, и с Моцартом, я не хочу участвовать — не интересно… позыва что-то не рождается.

— У-у, — говорю я. И: — Угу, — добавляю. И чуть ли не в самое ухо выдохом своим подталкиваю гостя к выходу. Податлив тот — не упирается.

И коридор без слов прошли — шага четыре там, не больше. И уже с лестничной площадки:

— Чуть не забыл, — говорит Феликс. — Серьёзная музыка водит меня по серьёзным местам, а музыка Вивальди и того же Моцарта оставляет на месте, — сказал так, уголками глаз от меня отцепился. И говорит: — Ну, до свидания… может, до скорого… зайду тут как-нибудь… по делу… если, конечно, можно будет?..

— Да, конечно.

Захлопнул я дверь, стою возле, почти вплотную к ней, к двери, лицом… личиной ли?.. зрачками в тёмное упёрся — отдыхаю; то, думаю, Феликс мне напоминает Совершенного, то — Пифию: наговорит-наговорит мудрёного — ломай после голову над его оракулами; и о себе думаю — думаю, что я, слушая Вивальди, вижу Ялань, вижу её во все времена года, и вроде щели нет для метафизики, а может, думаю, и так: в щель эту, может быть, как раз и вижу… и через думание это чувствую, будто лицо… личину ли?.. намылил я перед приходом гостя, а — заявился тот — смыть не успел, засохло мыло — кожу скукожило, как маску, скроенную из бычьего мочевого пузыря, убоины.

Постоял так ещё сколько-то и отпружинил зрачками от тёмного, из междверья отступил в глубь коридора и застыл — гляжу рассеянно на пылесос, для меня, наверное, оставленный на тумбочке «охотником», и краем уха слышу, как тот, «охотник», там, в своей комнате, будто в зимовье, из которого потягивает затхлостью и никотином, заливается гортанно — «отдыхает перед сменой»; поглядел, послушал, вспомнил, как «охотник» говорил однажды: «Комара, сосед, ты знаешь, дело плёвое: только навёл — и засосало; а вот за мухой-то — за той попрыгаешь… из горловины, сучка, вылетает!» — и подался в ванную. Пустил воду из крана, дождался, когда побежала студёная, и — долго, долго ею охлаждался, после снял с гвоздя полотенце, лицо… личину ли?.. в нём спрятал — и спросил: «Зачем!.. зачем мне, Господи, всё это?»

Домой вернулся я уже в потёмках.

— Чё ж ты так долго-то? — спрашивает мама. — Я уж и корову подоила и управилась.

— Да, загулялся, — отвечаю. — Так хорошо в лесу, не уходил бы.

— Ну, как не хорошо. Конечно, — говорит мама. — Но только холодно. И ночь уж…

Отец с мамой уже поужинали.

Поел и я. Картошки с квашеной капустой. Попил молока холодного — из холодильника.

— Камин топить будем? — спрашиваю.

— Да нет, наверное. Печки топились обе, дак тепло вон, — говорит мама. И говорит: — Спать ложиться скоро буду, почитай-ка.

Лёг я на диван. Прочитал:

«После сего Иисус ходил по Галилее, ибо по Иудее не хотел ходить, потому что Иудеи искали убить Его…

…

И разошлись все по домам».

Отложил на спинку дивана Евангелие, устроил на живот себе «Волхва» — почитаю после, думаю.

Молчим.

Собаки разлаялись в Ялани.

— Ну, дак а чё они Его убить-то захотели? — говорит отец после. — Человек-то вроде смирный.

— Из ревности, — говорит мама. — Эти-то, как их, книжники, учёные. Они царя себе, другого поджидали.

— Делать им было нечего, — говорит отец.

— Должно было быть тому исполниться, — говорит мама. — Пойду я, ладно, то уж засыпаю.

Ушла мама. Утопал и отец.

Поднялся я с дивана. Выключил свет. Подступил к окну. Вижу:

Ночь. Имя вызвездила…

Радость моя, моя Арина.

И пустотой вдруг на меня дохнуло… Задохнулся.

8

Одиннадцатое февраля. 29 января, по старому стилю. Вторник.

Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца (107).