Малый апокриф (сборник)

Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц. Я жил там в детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину, которая стояла между домов: тесные каменные дворики, узкие пролеты переулков. Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем, тоже не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели, что большое многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось и перегородило обломками почти весь Измайловский. Это было не первое здание, которое обрушилось: пока мы добирались сюда, мы столкнулись с двумя или тремя очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город — трескались выпуклые мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные столбы, падали, как подрезанные в основании, целые кварталы, оползали дворцы, превращаясь в груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из каналов, съезжали на бок крашеные купола церквей — рыжая сухая трава прорастала на площадях, превращая асфальт в мелкозернистую крошку. Разрушение происходило очень быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже — хаос и доски. С мыслью о Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.

Я лишь вздохнул.

— А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? — спросила Леля. — Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив — что он лежит сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина медленно засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый туман. А в воде извиваются жирные скользкие пиявки…

Она достала из кармана носовой платок, послюнявила и ожесточенно потерла щеку — скривилась, потрогала это место пальцами.

Спросила:

— Что там у меня на лице? — добавила. — Больно.

В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил и тоже вытер.

— Ничего особенного. Просто ссадина…

— Ладно. Надо идти, — сказала Леля. — Я знаю, что я все выдумываю. Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом пятачке — осела. Между прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб. Ведь так?

— Так, — сказал я.

— Тогда пошли.

— Пошли.

— Но это был очень красивый Зверь, — вдруг сказала Леля.

Кое-как мы перебрались через развалины. Местами там было совершенно не пройти. Арматура образовывала какие-то немыслимые сплетения. Леля то и дело спотыкалась. Я ее поддерживал. Нам приходилось чуть ли не прижиматься к стене противоположного дома. Я боялся, что он тоже может обрушиться. Но, к счастью, все обошлось. Развалины остались позади. Позади остались болота и вымершие трущобы. Мы пересекли Обводный канал, вода в котором пахла отбросами, и по безлюдной, уже растрескавшейся набережной обогнули территорию Варшавского вокзала. Дальше начинались пакгаузы и склады, засыпанные антрацитом. Собственно, город здесь завершался. Город тоже оставался позади. Леля была права. Это был действительно очень красивый город. Я вспомнил, как горит от закатного солнца шпиль Петропавловской крепости, как потом выделяется чернотой отточенный ее силуэт, как темнеет прозрачная синева на Дворцовой площади и как светится в ней пышная лепка Дворца, как блестит неподвижная зеркальная вода в каналах, как сквозят ранней осенью деревья в Летнем саду, как пленительно разгораются белые ночи и как облекают они капище камня в волшебный свет. Замирают подъезды, цепенеют торжественные колокольни, эхо случайных шагов парит над улицей…

Ничего этого больше не будет. Я ощущал болезненную ноющую пустоту в груди.

— Что-то закончилось, — сказала Леля. — Я чувствую, что — что-то закончилось. Что-то перестало существовать. Я не знаю, будет ли у нас что-нибудь новое. Может быть, и не будет. Но что-то определенно закончилось. Раз — и все.

— Да, — сказал я.

Я чувствовал то же самое. Действительно, что-то закончилось. Не просто — город. Что-то еще. Что-то исключительно важное, прежде необходимое. То, на чем основывалась, быть может, сама жизнь. И теперь оно бесповоротно закончилось.

— Да, — сказал я.