Малыш пропал

Хилари не устоял перед ее очарованием. Он сознательно постарался приспособиться к ее мироощущению, к ее эпохе, тщательно подбирал слова из лексикона тех писателей, которыми, как он полагал, она должна была восхищаться. Таким образом он и рассказывал ей о Лондоне во время и после войны, об английских нравах и обычаях, о меняющихся вкусах и правилах приличия, ни на минуту не забывая соотнести свой рассказ с тем, что она должна была знать. Мало-помалу он дал ей возможность полностью завладеть беседой и с истинным восторгом знатока вслушивался в ее речь, когда она принялась рассказывать о своем деде, чаеторговце, — «но при этом и он, и все его семейство были весьма привержены литературе, всегда интересовались новыми писателями своего времени», — о кузине Эллис, натуре художественной, которая однажды принесла книгу с иллюстрациями мистера Бердслея, дед, не долго думая, кинул ее в горящий камин, и никто не посмел ему слова молвить, а еще о Гарри: «он такой был добродушный, мистер Уэйнрайт, все над ним потешались, насмешничали», но он, увы, погиб смертью храбрых во Второй Матабельской войне.

Беспокойно мигал тусклый свет, мадам Меркатель вела рассказ, мсье Меркатель сидел в кресле, расслабленно удовлетворенный, а Хилари слушал и наслаждался счастливым ощущением обретенной здесь и теперь радости и свободы этого вечера.

Речь старой дамы замерла, какое-то время они сидели, ничего не говоря, будто старые друзья, которые могут себе позволить вместе помолчать, и только и слышно было, как потрескивают в очаге зеленые поленца. Хилари вздохнул. Вздохом отозвалась и мадам Меркатель, потом спросила:

— Что вы думаете о нынешней Франции, мистер Уэйнрайт?

Хилари ответил искренно, как не стал бы отвечать, говори они по-французски:

— По-моему, она ужасна, ужасна и безмерно несчастлива. Я всегда любил Францию и восхищался ею, как ни одной известной мне страной, но, если говорить о том, какая она сегодня, на мой взгляд, она окутана гнилостными испарениями морального разложения.

Мсье Меркатель согласно и печально кивнул.

— Для меня самое ужасное, что все подряд оправдывают себя на том основании, что поначалу старались обмануть немцев, а потом это уже вошло в привычку, — сказала его матушка. — Было бы лучше вести себя честно, даже с немцами, чем дойти до того, чтобы обманывать друг друга и в конце концов самих себя.

Впервые с тех пор, как началась беседа между мадам Меркатель и Хилари, заговорил мсье Меркатель.

— Я не уверен, что мы действительно обманываем себя, — сказал он по-французски. — Я думаю, мы скорее делаем вид, будто обманываем себя, уж слишком многого нам следует стыдиться, даже самой правды.

— А что может быть хуже этого, хуже того, что французы вынуждены стыдиться правды? — горячо сказала мадам Меркатель, продолжая говорить по-английски. — Вы знаете, мистер Уэйнрайт, какова была изящная мода в Париже военного времени?

— Да, кое-какие иллюстрации я видел, — озадаченно ответил Хилари.

— Нам говорили, будто эти моды были задуманы как вызов немцам, хотели показать им красивых, нарядных женщин, каких у них не может быть, чтобы вызвать у них гнев. В дни моей молодости для тех, которые наряжались с этой целью, существовало вполне определенное название, — сказала она сурово, — и отнюдь не участницы Сопротивления.

— Но, maman… — начал мсье Меркатель. Матушка подняла руку, чтобы заставить его замолчать.

— Надо смотреть фактам в лицо. Я могу сказать это по-английски, но во мне довольно французского, чтобы быть уверенной в этом. — Она взглянула на Хилари и спросила: — Вы смотрите в лицо фактам, мистер Уэйнрайт?

— Стараюсь, — ответил он, сам не прочь понять, каков бы тут был честный ответ, — но я так редко уверен в фактах. — И подумал, какая пропасть разделяет его с хозяйкой дома, ведь она никогда в них не сомневается.

— Меня чрезвычайно заинтересовало, что вы приехали из-за маленького Жана. Представьте, не кто иной, как я, убедила мать-настоятельницу принять его.

— Не может быть! — оживленно отозвался Хилари. — Я этого не знал.

— Когда пришла старая прачка с ребенком, я как раз была у нее, мы обсуждали одно важное дело, — объяснила она. — Поначалу мать-настоятельница сомневалась, позволительно ли ей взять это дитя. Вы понимаете, их правила приема весьма строги. Но я имею на нее некоторое влияние — я возглавляю комитет дам нашего города, которые собирают деньги и одежду для приюта, — и убедила ее, что в этом случае немного расширить правила не возбраняется.

— Почему вы это сделали?

— Мне самой нередко бывает интересно в этом разобраться. По натуре я несентиментальна, и дети не вызывают у меня никаких особых сантиментов, это одна из причин, по которой нам легко найти общий язык с матерью-настоятельницей, она тоже несентиментальна. Но этого ребенка мне почему-то стало жалко, как никакого другого.

— Он достоин жалости, этот кроха, — с нежностью отозвался Хилари.