Мама!!!

Да, надо встать. Жарко уже сидеть в одежде. Только в окно посмотреть захотелось, пока еще одета. Саша сняла валенки, поставила их у кровати и босиком побежала на балкон. Открыла сама обе двери, шагнула на ледяной половик. Выглянула. Двор темный, и по самой его кромке, вдоль ив, движется яркое пятно. Саша присмотрелась. Это же прокурор! Такой мощный фонарик на Лесобазе она видела только у него. Ушел, значит, от Норы Ивановны. Саня ему, видите ли, помешал. Вообще-то прокурор похож на хорошего. И Саше еще тогда, два года назад, понравился, у него приличное лицо – так про нормальных людей говорила баба Лиза. Но Саша перестраховывается. Нормальныйто он нормальный, а вон как Саня сидит один по вечерам на морозе. Правда, Саня уже много лет так сидел, она часто видела его во дворе в темень, а папа этот ведь недавно появился. Всё равно правильно поступила. У кого она видела пап-то хороших? Да, у Таньки папа, горку им на зиму заливает. Не пьет. Он Сашу на речке спас, когда она провалилась с ледянкой под лед. У Шуры Ксенофонтова какой хороший папа был, а вот загрызла собака Шуриного братика, мама стала старая-старая, и папа от нее ушел. Нет теперь у Шуры папы, и он ходит вдвоем со своей сумасшедшей мамой на маленьких обмороженных ножках. У Аньки папа. Господи, Анька! Дядя Валя – самый лучший папа, других таких Саша не видела на Лесобазе и вообще нигде. Только два примера – этого мало. Так что пусть прокурор и дальше к Норе своей ходит. Вернее, к кому-нибудь другому. Если Саша его еще раз увидит, попросит больше к Норе Ивановне не ходить или хотя бы не засиживаться там допоздна, чтобы Саня не ждал один во дворе. Вот он, кстати, прокурор, остановился, постоял немного и свернул во двор. Пришел прямо под их окна. Фонарь яркий, как прожектор в цирке, прокурор просто направил его вниз и стоит, как на цирковой арене. Закурил. Голова только в темноте. Смотрит, наверное, на их окно. Иди-ка ты отсюда, прокурор, не надо нам тебя…

Она ушла с балкона. Мама приперла входную дверь табуретом. После прошлого раза, когда к ним ломился ночью пьяный, дядя Толя прибил им в прихожей брусочек. Очень удобно, можно ставить табурет и упирать ножки в этот брусок. Конечно, поначалу всё время на него наступали, но если им снова будут дверь выносить, табурет поможет.

Интересно, приходил всё же прокурор к ним или нет? Неужели такая хорошая память, что за два года их дверь не забыл? Мама разогревает еду. Гречка с куриной печенью, с работы принесла в банке, в столовой давали. Вкусно. Саша думала, что после этого ужасного вечера она никогда уже не сможет успокоиться. Не сможет есть, пить, смотреть телевизор, выглядывать в окно. А теперь захотела. Она очень любила еду из столовой. И они молча ели, Саша даже не помыла руки. Мама ни о чем больше не спрашивала. Смотрела только на нее. А Саша всё пыталась угадать: приходил прокурор или нет?

Поев, она легла прямо в одежде. Только теплые штаны сняла и бросила смятыми под кресло. Повернулась к стенке. Мама выключила свет в комнате, зажгла в коридоре лампу и села рядом. Положила руку Саше на спину, погладила. Так ничего и не сказала. А что говорить? Откуда маме-то знать, как теперь жить без Аньки?

– Завтра со мной в училище пойдешь… со мной пойдешь, – услышала она сквозь сон. Кажется, мама плакала. Голос ее не дрожал, а будто метался беспомощно где-то между потолком и полом. Всё расплывалось, звуки сливались воедино и рассыпались на тысячи пылинок. Как если бы вылили сейчас на крутом морозе ведро кипятка и тут же он, жгучий, страшный, опасный, превратился в пыль. Они играли так зимой: обжигаясь паром, тащили на балкон кастрюлю и лили кипяток с восьмого этажа – он тут же делался пылью. Вот так вокруг Саши сейчас всё превратилось в пыль. И страх, и милиционеры в фуражках, и Анька, скользящая в сапогах вокруг столба, и рыжий Саня, и прокурор, который то ли приходил к маме, то ли не приходил… И они, и гудение, легкое и обыкновенное, лампочки в прихожей, и мамин голос, капающие с ее лица слезы. Всё было горячим, обжигающим, страшным, и всё вдруг превратилось в клубы пыли. И вот Саша уже плыла в этой пыли, в разбитом на тысячи и даже миллионы частиц огромном своем непереносимом горе. Ничего не осталось – только она и оседающие на лоб пылинки разлитого на морозе кипятка. Это Лесобаза на ней оседает. Въедается в кожу, в глаза, в губы. Ее никогда с себя не смоешь, не вытравишь, не сотрешь. Всё останется в Саше. И не надо уже никуда уезжать. Еще вчера был смысл, а сегодня поздно. Еще вчера Саша была Сашей. Она могла уехать в новую квартиру, вырасти и всё забыть. А сейчас не получится. Лесобаза проникла в каждую ранку, во все царапины и заусенцы. Сашу выплеснули сегодня вместе с кипятком на мороз. Хоть куда ее теперь увози, хоть завтра, хоть прямо этой ночью – поздно. Саши больше нет.

Доченька!

– Просыпайся! Просыпайся, солнышко! Ты посмотри, что я тебе принесла.