Мама, мама

Вайолет позволила своим друзьям позаботиться о себе, хотя ее разум и тело боролись с ней каждую секунду. Имоджин сидела рядом с Вайолет на больничной койке, одной рукой обнимая ее, а другой контролируя пульт от телевизора на прикроватной тумбочке, старательно избегая каналов с эмоциональными триггерами точно так же, как они делали это в Фоллкилле для Эди (никаких судебных реалити-шоу, никаких передач, которые делают рейтинги на обсуждении беззубых семейных проблем). Когда открылся буфет, Берил принесла им горячий кофе и большие маслянистые пирожные с кремом, на вкус отдававшие салом. Она завернула девочек в лоскутное одеяло, которое держала в багажнике своей машины на случай летних пикников и зимних дорожных происшествий, и села в углу, дуя на бумажный стаканчик с зеленым чаем, ни разу не показав, насколько страшно ей было снова оказаться в больнице так скоро после лампэктомии. Вайолет откинулась на спинку и постаралась не слушать вечный голос в ее голове, постоянно твердивший: «Если тебе нужна помощь, не проси о ней. Всегда делай все сама».

Финч был очень зол. Он приехал на их семейном «Фольксвагене Ванагон» и принялся сердито мерить шагами холодную, безликую комнату, отталкивая в сторону врача и копа, требуя новых ответов в манере, которая, если и не помогала делу, была лестной и напоминала супружескую. Он просто не понимал этого. Это просто не вписывалось в понимание гуманности. Он повторял это снова и снова: «Мать, нападающая на собственного ребенка! Это логично только для Юга США во времена рабовладения. Спасти свою дочь от ужасов, которые пришлось пережить тебе, – это я понимаю. Хрень, о которой писала Тони Моррисон[15]. Но Джозефина не пыталась избавить Вайолет от пожизненного насилия и нищеты. Она – привилегированная белая женщина, живущая в современной стране первого мира!

– Это не логично для нас, – возразила Имоджин. – Для Джозефины, где бы она ни была, это имеет смысл. Дежурный психолог сказала нам, что, возможно, это кульминация давних паттернов поведения.

На самом деле, она говорила о давних паттернах дисфункции отношений. Вайолет ненавидела каждую секунду этих психологических обследований. Еще один терапевт за неделю, и без того набитую специалистами по психическому здоровью. Эта была с ней слишком долго и сидела слишком близко к кровати, а ее понимающие карие глаза вызывали у Вайолет слезы. Но Вайолет не заплакала ни разу.

Ей до сих пор казалось, что она находится в глубоком старом колодце, а остальные зовут ее сверху. Все избегали резких движений и говорили ободряющие слова. Ей подсовывали заявления и медицинские бланки. Ее кровью наполнили несколько темных пробирок. Вайолет потребовалась вся энергия, чтобы отвечать, подписывать бумаги и подставлять локоть под иглу.

Финч уехал после того, как Берил попросила его отвезти ее домой и приготовить гостевую комнату для Вайолет, и в этот момент в палату вошла сотрудница органов опеки, Трина Уильямс. Она представилась коллегой Николаса Флореса, и когда Вайолет спросила, почему Ник не пришел сам, сказала что-то горькое о том, что есть вещи, которые легче обсудить с женщиной. За этим последовал целый арсенал вопросов о Дугласе: был ли он алкоголиком? Бил ли он когда-нибудь своих детей? Правда ли, что он проявлял нездоровый интерес к сексуальности Роуз? Трина задавала вопросы извиняющимся тоном, а в ее добрых карих глазах читалось, что она знает, что Вайолет предпочла бы думать о чем-нибудь другом. Вайолет отвечала честно: да, он алкоголик, но лечится. Нет, никакого насилия. Нет, это их мать копалась в нижнем белье Роуз.

Утреннее солнце врывалось в окно, освещая все розовым и оранжевым, подобно витражам, на которые Вайолет когда-то так часто смотрела в церкви. Но она не могла перестать думать о местах, в которых ее мать могла бросить Роуз. Она думала об этом именно так: бросить или даже вышвырнуть, как мусор из окна машины на большой скорости. Без сомнения, ее мать стала бы защищаться, говоря, что оставила Роуз покоиться. Но где бы ни была Роуз, вряд ли это было то самое тихое место, которое она представляла себе, в последний раз поворачивая ключ зажигания своей машины. Она не покоилась – она гнила в безымянной могиле, а может быть, ее уже съела и компостировала семья черных медведей. В этом была неприятная правда. Не было свидетельства о смерти. Не было записи о похоронах. Из четырех элементов возможными были три – земля, огонь, вода – и, должно быть, Джозефина выбрала для своей цели один из них.