Мама Стифлера

— Молодец! — шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: — Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! — и стал бить по днищу таза маминым горшком — Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку!

— Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь!

— Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… — Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул.

— Спи мать, ушли воры!

— Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мать.

Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе.

На пике напряжения в двери снова послышался скрежет.

"Вернулись, бляди.." — сморщился Павел, и заорал:

— Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее!

…Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала:

— Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!!

А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал:

— Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!!

Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал — это то, что Генри женился. На Лидке-суке.

"Пидораска крашеная!" — сплюнул Паша. "И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще пидоры"

Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру.

Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному:

— Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал…

Паша начал спиваться.

Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины.

Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его.

Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину.

Совершенно случайно, Паша стал сутенёром.

Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил:

— Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят — с тобой?

— Со мной — буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива.

Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу:

— Тысяча рублей.

Паша насторожился, и прикрыл руками зад.

— Кому тысячу рублей?

— Тебе! — лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. — За баб этих, что ли?!

— За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих!

Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту:

— Павел.

— Артур.

…Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри.

Уж если попёрло — надо идти до конца.

Осень и жопа

31-10-2007 12:40

Осень придумали враги. Не иначе.

Осень наверняка придумали фашисты…

Не ту осень, растворившись в которой, Пушкин ваял свои гениальности, не догадываясь о том, что ими будут мурыжить не одно поколение школяров…

А МОЮ осень.

Склизкую, мокрую, серую, и непременно сопливую.

МОЯ осень — это не просто время года.

Это моя агония, и мощный катализатор к деградации. А так же благодатная почва для разного рода комплексов неполноценности.

Первого сентября, просыпаясь в шесть утра, чтобы отвести ребёнка в очередной класс, в школу, я вижу в зеркале СВОЮ ОСЕНЬ.

У неё глаза ослика ИА, проебавшего свой хвост, унылый нос пособника старого генетика Папы Карло — Джузеппе и скорбная фигура, с которой Церетели ваял своих зомби на Поклонной горе.

Это мой крест, который мне предстоит нести почти полгода.

***

— Юлька! — ору в телефонную трубку. — Моё зелёное платье ты угнала? Ну, то, стрейчевое, проститутское?

— Я. — Живо отзывается Юлька, и интересуется: — Комиссарским телом побарыжить решила на досуге? Любовь продажная щас, кстати, в цене упала. Поэтому верну тебе не только твоё платье, а впридачу дам бешеные сапоги. А? Берёшь?

Бешеные сапоги я не возьму. Тому есть ряд веских причин.

Первая: размер. Моя лыжа тридцать восьмого влезет в бешеный сапог тридцать пятого только с вазелином, которого у меня тоже нет.

Вторая: цена. Бешеные сапоги Юля покупала ещё пять лет назад почти за восемьсот баксов в магазине для стриптизёрш. С тех пор цена на это непотребство существенно не снизилась.

Третья: бешеные сапоги — это ботфорты, закамуфлированные под кожу зебры, на двадцатисантиметровой шпильке, и десятисантиметровой платформе.

Поэтому сделка не состоялась.

— Нет. Бешеные сапоги не возьму. Но не откажусь от зелёных бусиков. В подарок.

Уж если наглеть — так по полной.

— Бусики… — Юлька задумалась. — Бусики-хуюсики… Зелёненькие бусики…

Я терпеливо жду ответа.