Мамин-Сибиряк

Врата в академию издавна открывались для всех сословий. Успешно выдержав испытания, в нее принимались после окончания семи классов гимназии, семинарии и раввинских училищ. Правда, с 1877 года вдохновением чиновной мысли родилось правило, по которому «молодые люди еврейской веры» не принимались на ветеринарное и фармацевтическое отделения. Но справедливости ради нужно сказать, что правило не распространялось на медицинское отделение, и здесь процент слушателей иудейского вероисповедания достигал крупной цифры. Досадным и непонятным было отношение и к поступающим католикам, которые допускались в академию по особому распоряжению. В результате чиновного несоединения правил с живой практикой в академической сфере временами возникали острые ситуации. В пятидесятые годы на приемных экзаменах можно было отвечать (это в русской-то столице!) на русском, немецком, французском и польском языках (а языками этими владели не рязанцы, нижегородцы и кудымкарцы, а люди католической веры). Правила правилами, а когда собиралась Конференция Медико-хирургической академии, то русские профессора оказывались в умалительном меньшинстве. Это неизбежно привело к возникновению двух партий — условно «немецкой», как тогда она называлась, и «русской». Борьба между ними порой ожесточалась до крайности, вовлекая в нее студенческую массу, которая соединяла борьбу «русской партии» с передовым общественным движением, поскольку находила в ней профессоров-единомышленников и покровителей своих. Российское правительство традиционно склонялось больше доверять иноземным умам, чем домашним, русским. Через военное ведомство оно всемерно поддерживало «немецкую партию», в которой, наряду с блестящими медиками, много было рутинеров и мракобесов.

Пиком борьбы партий стала история с Иваном Михайловичем Сеченовым.

В свое время молодого, подающего надежды Сеченова еле приняли в Медико-хирургическую академию, и то только благодаря маститому и знаменитому академику Зинину — так было сильно сопротивление Конференции. Позже, после фундаментального, переворотного значения работы «О рефлексах головного мозга» (цензура не разрешила первоначальное название — «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы») тот же Зинин попытался провести Сеченова в действительные члены Императорской академии. Но что тут поднялось! Тем и хорош заезжий ум, что он будет беззаветно потрафлять любым наклонностям официальных кругов — передовым ли, ретроградным (но соблюдая свой сокровенный интерес). Травля в Конференции была предусмотрительно перекинута на страницы столичной печати. Сеченова называли проповедником распущенных нравов и философского нигилизма, будто его учение «развязывает порочному человеку руки на какое угодно постыдное дело, заранее убеждая его, что он не будет виновным, ибо не может не сделать задуманного».

Попытка с членством Императорской академии провалилась. Главный военно-медицинский инспектор Н. И. Козлов, бывший выпускник Дерптского университета, адепт «немецкой партии», добился высочайшего приказа о назначении экстраординарными профессорами академии Эйхвальда, Тарновского, Циона, Гоппера, Брандта. И, как отмечалось в фундаментальной «Истории Императорской Военно-медицинской Академии за 100 лет. 1798–1898», были сделаны попытки «удалить лучших представителей русской партии — Забелина (профессора фармакологии), Заварыкина (профессора гистологии) и Сорокина (профессора судебной медицины)». Но первым и самым мощным ударом сбили Ивана Михайловича Сеченова, создав ему невыносимую обстановку и толкая на его место плагиатора от науки, реакционера, скандального публициста Илью Циона.

«В академии я не останусь — это положительно, — с горечью писал Иван Михайлович И. И. Мечникову, — потому что быть, хотя и невольно, участником погружения ее в болото не имею ни малейшей охоты…»

По рассказам старшекурсников, Дмитрий Мамин мог представить эту замечательную во всех отношениях личность. В ту пору в научных лекциях и трудах буйствовала многоступенчатая фраза, как калька с тяжеловесного немецкого языка, иностранной терминологией все было забито донельзя. Лев Толстой в ту пору высказался: «Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. д. — слова простые в устах гораздо труднее, чем употреблять слова: биология, антропоморфизм и т. п.». Но отечественный научный язык начал уже складываться, вспомнился новаторский опыт Михайлы Ломоносова. Пирогов, Сеченов, Менделеев, Тимирязев были вместе с другими образователями русского научного языка. С великой отечественной литературой своего века, необыкновенно обнажившей богатство родной речи, научное слово, яркое, несущее самобытные национальные приметы, включилось в ту же работу — открывать мир, истину и красоту жизни своему народу.

Современники отзывались так о языке лекций и трудов Сеченова, ломавшего словесную рутину и не терпевшего также «красноглаголия»: «стиль его речей, чистый и прозрачный, как ключ в кремнистом ложе», «чувствовалось что-то от силы деревни, ее полей и лесов».