Мандала

С дерева бодхи падают листья. Они медленно слетают с ветвей и, скользнув по надгробному камню, будто погладив его, замирают на голове подпирающей его черепахи. Этот памятник объявлен национальным сокровищем и охраняется государством. Его хозяин – верховный монах. На плите выгравировано его жизнеописание. Он появился на свет из чрева женщины, увидевшей пророческий сон, будто она проглотила солнце; рос необычным ребёнком: уже в детстве многое предвещало его великое будущее; пройдя монашеский путь и достигнув просветления, стал известным на всю страну духовным учителем и, оставив блестящее наследие, ушёл в нирвану. Однако это автобиография, написанная чужой рукой. Автобиография, которую он писал не сам; марафон великих деяний, бегущих ровным рядом к одной великой цели. Можно сказать, что получился объективный рассказ, исключающий всё субъективное, но о покойном и не напишешь что-либо порочащее. Конечно, если чей-то путь запечатлён на камне, ради грядущих поколений, должно быть, жизнь такого человека заслуживает того, чтобы служить примером для множества людей. И всё же означает ли это, что он непременно превосходил своих современников? Возможно, он был сановитым монахом, лестью и подхалимством добившимся от короля политического влияния и господствовавшим над невинными людьми. Может, он был ханжой, который трепал своим длинным языком о путях к пробуждению, силе буддизма или спасении живых существ, пользовался расположением и доверием власть имущих и жил, не столько заботясь о душе, сколько услаждая плоть. Не был ли он лжемонахом, который именем иллюзорного Будды призывал спасать страну, в то время как сам ни разу не ударил в моктак ради несправедливо голодающего, больного и притесняемого народа? История пишется победителями, которые добились своего не столько правдой, сколько силой. Я не могу полностью доверять тем, кто оказался на её солнечной стороне. Или мои соображения неверны?

У-у-у – снова завывает ветер. Листья с дерева бодхи потоком сыплются на землю.

Я глубоко в себе разочарован. Я отчаянно тянулся вверх, простирал руки, пытаясь ухватить Путь, безымянный, безóбразный, неосязаемый, и казалось, вот-вот получится, но он ускользал. Колесо сансары вертелось с пугающей быстротой – незаметно пролетело шесть лет, с тех пор как я стал монахом. Шесть лет. Шакьямуни в конце шестилетней практики достиг Великого просветления, а я не достиг даже малого…

Говорят, любой, пробудившись, может стать буддой, поэтому будда – не имя собственное, а имя нарицательное. Однако это касается великих – для обычных людей такое недостижимо. Возможно, кому-то изначально предначертано стать буддой. А обыкновенные люди должны жить обыкновенной приземлённой жизнью. Таким же, как я, кто тщетно лелеет дерзкую мечту о просветлении, погребая свою единственную юность в глуши гор, – таким, наверное, трудно спастись.

Летний затвор я провёл в горах Одесан, где с головой ушёл в медитацию, однако «птица в бутылке» никак не поддавалась. Я глубоко разочаровался в монастырской жизни и в абстрактном понятии «буддовости».

Я по-прежнему стоял у Врат Освобождения и, глядя на гаснущий закат, кого-то ждал.

…Ко мне шёл Будда Шакьямуни, в переброшенной через плечо золотой сияющей касе, с цветком удумбара в руке, с вечной улыбкой на устах. Меня манил бодхисаттва Авалокитешвара – под складками его одежды мелькала белоснежная кожа, и каждый его шаг отзывался звоном бубенцов.

Однако там не было ни Шакьямуни, ни Авалокитешвары. Они молчали в темноте храма. На дне глубокого озера моей души.

Мне снова послышалось, будто кто-то меня зовёт. Я прислушался, но это оказался ветер, звон в ушах – плач моего сердца.

Горы вечно безмолвствуют. Неизменно демонстрируя порядок бытия, они безмолвно пребывают на месте. Стойкие, как умудрённый подвижник, который никогда не колеблется, никуда не спешит и, какие бы испытания ни выпадали на его долю, не пытается уклониться или искать компромисс, горы обретают жизнь, как опавшие листья, которые возрождаются, похоронив себя. Глядя на них, я всегда ощущаю себя невыносимо жалким.

Я снова думал о том, чтобы уйти из монастыря.

…Найти добрую благоразумную девушку, нарожать малышей, любить, ненавидеть, радоваться, грустить, трудиться в поте лица; избавиться наконец от этого ужасного чувства вины и стыда, от которого хочется умереть всякий раз, когда кладёшь в рот кусок; есть с улыбкой свой собственный хлеб; довольствоваться простой жизнью; ждать, что дети осуществят мои несбывшиеся мечты…

Мне вспоминаются лица тех, кто снял с себя монашескую робу со словами, звучавшими, как завет древних патриархов: «Считается, что истина в простоте. Я хочу жить просто, поэтому ухожу».

Заря быстро гасла, уступая место тьме. Я стоял в точке заката, где день и ночь передавали друг другу стражу, и оцепенело смотрел за ворота.

В это время из-за горы кто-то вышел. Долговязый и худой, путник шёл, размахивая руками, широкие рукава его турумаги походили на крылья птицы. Это был Чисан.

Едва войдя в комнату, он пошарил в котомке и извлёк оттуда бутылку гаоляновой водки.