Мандала

Всё смешалось: в голове то и дело всплывал неуловимый облик матери, белое упругое тело Ёнчжу, испуганное лицо Оксун, с глазами полными слёз, когда она кричала, что ей страшно. Возникало бледное, как выцветшая бумага, лицо Чисана, когда он словно прорыдал: «Хочу во всём дойти до конца. До конца одиночества, страданий, жажды, отчаяния, пустоты…» Эти слова пустоты, упавшие каплями горячей крови, эти слова отчаяния оплетали меня, точно змеи. Быть может, его пустота и отчаяние уже пропитывают меня. Быть может, они уже разрастаются раковыми клетками в глубине моего тела.

Я стоял, прислонившись в Вратам Освобождения, и смотрел на пылающий закат, обагривший подножие горы.

Есть ли на этом свете что-нибудь прекраснее и печальнее вечерней зари? Она заставляет полностью осознать её существование, но, прежде чем это ясное осознание успевает проникнуть вглубь и отпечататься в уме, заря в отчаянии уступает место темноте. Чистая решимость. Может, и я должен проявить столь же чёткую позицию: размахнуться – и отсечь? Исчезающая без всякого раскаяния и сожаления вечерняя заря – чем она печальнее, тем прекраснее, и чем больше желает смерти, тем явственнее показывает пустоту жизни.

С некоторых пор у меня появилась привычка стоять на закате у Врат Освобождения, прислонившись к ним спиной, и, бросая рассеянный взгляд на горную тропу, кого-то ждать. Этот кто-то не имеет конкретной сущности. Это может быть кто угодно. Но никто не приходил. Только ночь.

…Я написал Пори. С этой девушкой я познакомился, когда вёл занятия в школе при монастыре Пёгунса. Написал, что скучаю. Однако не было никаких причин именно ей быть предметом моей тоски. К тому времени, когда должен был прийти ответ, я начал нервничать. У меня закралось предчувствие, что, если она и правда решит приехать, может что-нибудь случиться. В ожидании почтальона я нетерпеливо выбегал за ворота и, глядя на появившуюся из-за горы его красную сумку, с колотящимся сердцем ждал письма. Странно, но в глубине моей души сталкивались противоречивые чувства: с одной стороны, лихорадочное ожидание, с другой – понимание, что Пори нельзя приезжать. Однако внутренний конфликт оказался напрасным. Миновала неделя, полторы – она так и не появилась, и ответного письма тоже не было. С окончанием лета пришла только осень: она прокралась незаметно, точно вор.

…Принесли письмо. Я запер дверь и разорвал конверт. «Ты должен дойти до отчаяния, снова и снова. За отчаянием что-то есть. Но вот что? Ты должен сполна натерпеться, сполна настрадаться, чтобы окупить это отчаяние, окупить все двадцать шесть лет твоей жизни. Побун». Это письмо я послал самому себе. Три дня назад попросил отправить его одного благочестивого человека, приходившего в монастырь совершить подношение Будде.

Я всё чаще пропускал трапезу, мои запястья истончались.

В горах быстро темнеет. Стоило раз прочитать «Сутру сердца» – и закат уже снимал свои кровавые одежды. Я бросался в комнату, разрывая саднящую грудь, в которую словно насыпали песка, и падал как подкошенный. От летевших в окно осколков лунного света, от шума сухого ветра, раскачивавшего лунные блики, я постоянно вздрагивал и не мог уснуть.

Мне казалось, будто кто-то меня зовёт, я открывал дверь, но там никого не было. Только ветер. Шорох листьев, падающих с дерева бодхи. Оно стояло уже наполовину голое, и между ветвями проглядывал лунный лик. О-о, говорят, дерево бодхи дарует ищущим просветление. Почему же мне достаётся лишь неуловимый лунный свет?

У-у-у – завывает ветер.