Мандала

…В самом деле, если бы жизнь писалась карандашом в тетради, я бы всё стёр и начал заново – настолько провальным оказалось произведение, которое я создавал тридцать один год и восемь месяцев. Я был словно несостоявшийся писатель, который, нацелившись на сенсацию, в итоге не смог породить даже самого банального текста. Стремясь к совершенной жизни, я, похоже, не сумел прожить и самой обычной и уже приближался к смерти. Если подумать, погоня за совершенством тоже всего лишь самодеятельность, в ней нет ничего универсального. Просто детская поделка, ребяческая выходка – не больше. Это мысль вгоняла меня в краску. Впрочем, всё равно я полный аутсайдер, без документов в этом мире и, кажется, уже стоящий на пороге мира иного. Я ни разу не выступал на поприще жизни, лишь околачивался где-то на задворках, презирая тех, кто был в гуще событий, и сам презираемый ими. Стыдно. Только и делал, что пустословил, рассуждая о Будде и живых существах. Разве так достигнешь пробуждения? Говорил, что надо любить всех страдающих существ, как своё собственное тело, а сам нисколько его не люблю. О-о, какой я монах? Одно название. О, Владыка Всевидящий!

– Хе-хе-хе… А знаешь, что сказала мне мать в тот день, когда я ушёл в монастырь? – Чисан внезапно захлебнулся смехом. – Мол, что поделать, если ты уже твёрдо решил… Стань буддой и спаси страдающих существ. Коль мужчина поставил перед собой большую задачу, он непременно должен добиться своего… Даже не думай появляться мне на глаза, пока не станешь буддой. Говорят, когда кто-то уходит в монахи, вся его семья возродится на небе. Я буду неустанно молиться о твоём просветлении… После этого она вытолкнула меня за порог. Хе-хе-хе. А твоя мать как тебя поздравила?

Не дожидаясь моего ответа, Чисан что-то замычал – не то песню, не то молитву:

Всё, что осталось, – выцветшая каса.
Босяк, ловящий рыбу без сетей,
я десять лет, весь исходя кровавым потом,
брёл по дороге, о которой говорили,
будто она ведёт во все концы.
То был неблизкий путь, пока однажды
я, оглянувшись, не увидел, что пришёл
на тот же поворот, откуда начал.
А этим вечером ко мне явился Будда,
и в пустоту, немую, как скелет,
меня поверг. И вот я напиваюсь,
я напиваюсь по Его вине.

…Глубокой ночью она внезапно просыпалась. Говорила, что слышит звуки бамбуковой флейты. Я ничего не слышал. Только шум ветра. И как во дворе в траве шипели змеи, ища себе брачные пары. Однако она настаивала, что это играет на флейте отец. Послушай! Как будто в бескрайнем небе кричит одинокий журавль, потерявший любимую! – восклицала она, рассеянно глядя куда-то в пространство. Нет! Это ветер. Это шипят змеи. Не выходи! Мне страшно! Я тянул её за подол юбки, но она с неистовой силой вырывалась и выскакивала за дверь. Её глаза горели, как у одержимой, по бледному лицу скользили таинственные тени. О-о, неужели она в конце концов сошла с ума? Мы с сестрой залезали с головой под одеяло и, лёжа в обнимку, дрожали – страх был настолько велик, что казалось, наши тела иссохнут, а губы растрескаются. Наконец, изнурённые, мы засыпали. А проснувшись, обнаруживали, что она когда-то успела вернуться и сидит, бессмысленно глядя в пространство. Мы бросались к ней, снимали с неё мокрую от росы одежду, вытирали полотенцем обильный пот со лба и груди и за руки вели в комнату. Она тут же засыпала, будто провалившись в обморок. Тогда я лез к ней под рубашку и трогал белые, как лунный свет, груди. Мне почему-то становилось грустно, и, подавляя подступающий к горлу плач, я припадал к её соску. Вместе с зябким ночным воздухом в нос ударял кислый запах чужой спермы – словно то бы какой-то призрак. Дрожа, я сжимал зубы и коротко вскрикивал, и тогда она, едва не душа, обнимала меня за шею.

Ночами, когда с неба лился лунный свет, откуда-то со стороны флигеля слышалась флейта. Сидя у неё на коленях и прижимаясь к её груди, я слушал, как длинные протяжные звуки сменяются стаккато, рвутся, дробятся и наконец исчезают в лунном свете, – и засыпал. Мелодия была не столько прекрасной, сколько грустной: это был какой-то ком горькой печали, и даже во сне я глотал набегавшие слёзы.

– Если не прекратишь этим заниматься, ты мне больше не сын. И не зови меня отцом… Кхх…

Дед вовсю дымил бамбуковой трубкой, его белая борода мелко дрожала. Стоявший перед ним на коленях отец молчал.

– Ни капли уважения. Кхх…

Звякнула латунная пепельница. Отец медленно, но уверенно поднял голову.

– Мне уже тридцать. В этом возрасте немного понимаешь, как устроен мир, что хорошо, а что плохо. Меня учили тому, что человек должен жить по убеждениям. Что нельзя сдаваться, даже если ждёт смерть. Я усвоил урок. Прости.