Мандала

Удивительно: когда скитаешься, всё сносишь, а стоит осесть – одолевают недуги. Хроническая мигрень для меня дело привычное, я уже не обращаю на неё внимания; но откуда этот жар, от которого губы трескаются, как поле в засуху, и этот холодный пот, насквозь пропитывающий только что надетое бельё?.. Всё же переживать не стоит. Со временем пройдёт само. Болезни большей частью длятся месяц или около того. А ведь сегодня месяц, как я пришёл сюда. Поразительно – все вышеописанные симптомы приутихли… Хотя чему удивляться – так и должно быть. Однако проблема началась именно теперь. Это и не отчаяние, и не одиночество, а – как бы сказать? Может, пустота… Хотя нет… О Владыка Всевидящий! Что-то сдавливает голову… И без того хилое тело превратилось в выжженную пустыню. Впрочем, плоть пускай себе усыхает. Страшно лишь истощение ума. Когда в голове ни единой мысли, не хочется думать, и самое ужасное – даже выпить не тянет… Просто бесполезная тоска. Неужели опять эта мерзкая апатия? И вот я снова ухожу. Стоит ли стиснуть зубы и дать себе ещё один шанс? Однако я знаю, что из лопнувших губ только прольётся кровь. Что клятва подобна запрету курить. Что я – обычное земное существо. Презренный, никчемный человечишка. О Владыка Всевидящий! Унынье меня одолело. От унынья душа заболела. Словом, этой ясной весенней ночью я снова завёл свою тошнотворную шарманку. Омерзительно. Так и живу. Хотя бы пишу девчонкам письма. Для меня надежда коснуться даже руки кого-то из них не больше одного процента. Этой долгой весенней ночью, растянувшись на полу, я пишу им письма с убогой мечтой растрогать их, чтобы этот один процент надежды воплотился в жизнь. Я сам себе нестерпимо противен. О-о, может, наплевать на всё и самому себя утешить?.. «Который день метёт горячий суховей. И вот – огромная рука легла на пояс. Как только в чудные ущелья кожи пальцев проникнет запах пота – пли! огонь! На животе тяжёлый корпус пистолета, у сжатых губ его тупое дуло. И я, закрыв глаза, готов стрелять. Но что летит наружу вместо пули?» Гений одиночества бодхисаттва Ли Сан[53] оставил этот шедевр, «Дуло», как завещание, чтобы подстёгивать своих страдающих от одиночества потомков. Однако довольно! Я же травоядное животное. Это самоубийство. А ведь что говорят? Мол, кто постоянно твердит о самоубийстве, точно бубнит молитву, не горит желанием умирать. Но это не так. Просто он не желает умирать таким образом. В любом случае, я не стану себя ублажать. Не возьмусь за этот скорбный труд. Уж лучше отрубить член. Ну да ладно. А за окном поливает. Струи сочные, будто мочится аппетитная толстушка. В такие дождливые ночи мне неспокойно. Из-за кукушек. Где они спят? Есть ли и у них омрачения? Наверное, есть. Закон рождения и смерти неизбежен и для птиц. В целом, всё живое образует своего рода сообщества, а значит, в них есть порядок, мораль, а также случаются революции. Одни, довольствуясь существующим порядком вещей, проживают спокойную жизнь; другие стремятся его преодолеть, ведут борьбу – и терпят поражение; а есть горстка гениев, которые преодолевают и обретают спасение. Что-то я заговорился. Вечно со мной такое. Несу бессвязную чушь, горожу околесицу… Я враг логики. Ненавижу что-то выяснять, доказывать, делать выводы. Струи дождя стали тоньше. Снова закуковала кукушка. Всё достало. Неужели нет ничего, что пробрало бы до мозга костей? В зеркало смотреть приелось. День и ночь видеть эту поганую рожу, которой наделила меня судьба. Тварь, рождённая, чтобы предаваться унынию и отчаянию. Написать, что ли, ещё писем? Написать, что люблю, девчонкам, чьих рук я ни разу не касался, не говоря уже о губах? Им, наверно, это тоже осточертело. Вечно одни разговоры о смерти с мрачной и унылой миной или тошнотворный гундёж о религии. Они присылают мне ответные письма, в которых признаются, что и их, вслед за мной, накрыла тоска, что мир опостылел и они хотят умереть. Тогда я умываю руки. Я намерен лишь помочь этим тупоголовым дурёхам, верящим, что жизнь прекрасна, ясно осознать пустоту и мерзость этого мира и таким образом прикоснуться к высшему искусству отчаяния. Всё остальное меня не касается. Это вне зоны моей ответственности. Один мой знакомый недоумок как-то обмолвился, что всё время пишет бабам признания в любви. Он настаивал, что это разумно: мол, о чём ещё можно говорить с этими самками, которые мочатся сидя, – не рассуждать же с ними о религии, философии или искусстве. Но я так не могу. Хоть убей, не стану нести эту сучью хрень. Я не знаю, что такое любовь. Хотя нет, знаю. Знаю, что называют любовью. Что такое это мошенничество под названием любовь. О чём я говорю? Жалкое ничтожество. О-о… А кто в этом мире не жалок? Я жалок, ты жалок, все мы, эврибоди – жалкие твари. Почему я стал так часто ходить в туалет? Только облегчился – и снова. О-о, поймать, что ли, змею – подкрепить змеиным мясом мужскую силу. Такая ночь!

Я не оставлю после себя сына. Не хочу передавать ему в наследство свои страдания. Раз нет уверенности, что смогу побудить его искать просветление…