Мандала

Восемнадцать лет. Предельный возраст моей любви – восемнадцать лет. Если девчонке больше, какой бы писаной красавицей она ни была, мне она неинтересна. Моя любовь к молоденьким не оттого, что я какой-то педофил, – просто у них есть мечты, не замутнённые треволнениями мира Саха. В них есть чистота осеннего неба, крыльев стрекозы, прозрачного сочжу. Разу-меется, нельзя исключать и подлых расчётов моего убогого члена: девчонки ещё не знают мира, не знают мужчин, поэтому мой орган чувствует себя в безопасности и мечтает о вторжении. Ведь если я первый, девчонке не с чем сравнить мои чресла. Однако всё это вещи крайне второстепенные – подлинна лишь горечь. Злосчастная жажда просветления: я хочу ополоснуть в их прозрачных душах свою гадкую душонку и так обрести истинный незамутнённый ум. Не люблю женщин. Мне нравятся девчонки. Восемнадцатилетние… Но и это стало проблемой. Всё чаще у тех, в кого я проникаю, крепко веря в своё преимущество первопроходца, а потому успокоенный и без тени сомнений, я оказываюсь не первым и даже не вторым. Разумеется, они отчаянно настаивают на обратном, но уж в этом я не совсем беспросветный невежда – меня не проведёшь. Просто делаю вид, что верю. Лежу на белом животе девчонки, которая наигранно жалуется на боль, и горестно взываю к Авалокитешваре. Поэтому последнее время я всерьёз задумываюсь о том, не снизить ли планку возраста любви лет до четырнадцати. О Владыка Всевидящий! Или пусть им вообще будет меньше десяти?

Шакьямуни стал монахом в двадцать девять. За двадцать девять лет он сполна вкусил в равной степени и радости пяти желаний, и горечь мира – и в итоге стал монахом. Может, потому он, свободный от соблазнов, сумел полностью посвятить себя практике. Значит ли это, что я, ставший монахом в восемнадцать, ничего толком не зная о мире, из-за множества соблазнов не смогу посвятить себя Пути?

Будда!