Мандала

Человек, павший в кровопролитной схватке с пустотой… Печально вспоминать его лицо. Девяносто девять процентов этой печали составляет зависть вперемешку с ревностью, и лишь один процент – грусть. Когда я думаю о нём, как он стойко боролся и с честью пал в этой грозной борьбе, то стыжусь себя, ибо живу как трус, избегая прямых столкновений и опасливо кружа по окольным тропам. Моя жизнь – не предмет для гордости, а позор. Изнемогая от боли, не в силах превозмочь страданий, он блуждал и твердил о смерти, словно это была его молитва. Вот он и умер. Почему же я сблизился с Чисаном, тогда как все с презрением воротили от него нос, как от пропащего, которого не спасут даже тысячи воплотившихся будд? Неужели это была просто ребяческая уловка ума – я внушил себе, что якобы единственный понимал и защищал человека, осыпаемого насмешками и упрёками? Или, может, я поддался наивному тщеславию: будучи свидетелем его отчаяния и блужданий, желал убедиться в том, что сам не настолько отчаялся и запутался, и тем успокоить себя? Возможно, и так. Но это далеко не всё. Если всмотреться в глубину моего сознания, то можно обнаружить там своего рода азарт. За невоздержанной жизнью и неподобающими монаху поступками Чисана была скрыта, как тело под одеждой, простая человечность, и я смутно, но искренне ждал, что он сможет сменить холодную усмешку тёплой улыбкой, отдать свою страсть не отчаянию, а надежде и воссоединиться с жизнью, в которой, как он считал, потерпел поражение. Меня одурманила вера, что если мои ожидания оправдаются, то и я преодолею стену своей позорной ничтожности, смрадного самолюбия и эгоизма и смогу стать бодхисаттвой; в противном же случае придётся навсегда остаться страдающим существом.

Тёплый яркий солнечный луч проник в дверную щель и ударил в лоб. Я открыл дверь. Под скатом храмовой крыши сияли золотые росписи. Цвела калина, её белые соцветия походили на большие круглые головы Будды. На одном из жадно распахнувшихся цветков сидела бабочка. Зима была позади, настала весна.

– Это пришло вскоре после того, как ты ушёл, – сказал настоятель, протягивая мне письмо. Оно было от Пори. Странно, но я ничего не почувствовал. Я закрыл дверь, мелко порвал конверт, выбросил в ведро и спешно собрал вещи.

…Я скитался, точно бешеный пёс. Всё никак не мог угомониться. Вспоминал слова Чисана: когда тяжко – пей. Я пил. Однако тяжесть не отпускала – она только росла. Весна прошла, настало лето.

Смерть Чисана стала для меня страшным потрясением. Мне нужна была какая-то сила. Огромная сила, которая бы поддержала мой мятущийся дух. Я впервые осознал, насколько я беспомощное, слабое существо. Мне было жутко одиноко.

…Наконец я принял решение. Решил встретиться со старым учителем. Встретиться и выяснить, где кроется корень моего смятения. В прессе писали, что мастер Чиам в Сеуле – пытается уладить дела буддийской общины, на которую непрестанно сыпались напасти. Я узнал его адрес у настоятеля монастыря, где впервые обрил голову. Это была какая-то гостиница в центре города. Я вдруг подумал: может, мастеру, как и Чисану, требовалось подходящее место?

Он сидел в гостиничном номере в окружении пяти верховных монахов общины. Атмосфера была тяжёлой – похоже, обсуждали что-то крайне наболевшее. Я трижды поклонился мастеру и сел чуть поодаль. Кивнув мне в знак приветствия, он отвёл взгляд и продолжил разговор с монахами. Они долго беседовали о чём-то с серьёзными лицами, но я не мог расслышать ни слова.

…Свары, вспыхивающие, как сезонный грипп. Страшная одержимость монахов-бюрократов, размахивающих дубинками в своих воздушных рясах. Ради кого, ради чего они ведут эту кровавую борьбу? Неужели, как говорил Чисан, этим сварам не будет конца, пока у монастырей остаётся хоть небольшое состояние, пока сам монастырь представляет собой материальную ценность? Неужели, как на земле не бывать миру, пока существует животное под названием человек, так и в монастырях будет продолжаться грязная собачья грызня из-за фальшивой репутации, богатства и должностей? Я покачал головой. Мастер, несмотря на весь свой моральный авторитет, не сможет разрешить распри в мятущейся общине. Даже если бы Будда снова пришёл в этот мир, всё осталось бы как есть. Ведь пробудиться и достигнуть буддовости – задача каждого в отдельности. И самая насущная – моя собственная задача.

Старый мастер забыл о моём существовании.

«Учитель! Поддержите! Я в смятении. Поддержите!»

Но я не произнёс ни слова. Мастер наверняка уже всё знал. Он должен был знать о моём смятении ещё прежде, чем я открыл бы рот. Значит, он меня поддержит. В груди будто сквозил ветер.

Я внимательно разглядывал лицо мастера. Белоснежные брови, вдвое гуще моих, были прежними, однако глаза потухли и отчего-то казались измождёнными. Может, виновато моё предубеждение, что здесь не горный монастырь, а столичная гостиница? Его позвоночник, некогда вытянутый в звенящую струну, теперь тоже бессильно согнулся.

Монахи вышли. Мастер бросил на меня взгляд.

– Где ты был всё это время?

Я встретился с ним глазами.

– Бродил. Тут и там…