Мандала

– У нас регламент: больше трёх не продаём, – сказала официантка, забирая пустой стакан. Я кивнул. Вечером в чайной было людно. Напротив за моим столом сидел ещё один посетитель. Никто не обращал на меня внимания. Одним словом, это Сеул: здесь ты ни к кому не проявляешь интереса, коль скоро тебя не бьют по щекам. Выпитые подряд три стакана виски проникли в кровь и бежали по жилам. На душе стало спокойнее, настроение поднялось. Казалось, всё наладится. Я расслаблено откинулся на спинку стула.

…Бессонными ночами я рисовал в уме её лицо. Лицо, похожее на табачный дым, на туман, на дух, на ветер – о-о-о, на беспредельную пустоту; я рисовал его с чувством глубоко укоренившейся обиды. Но сколько ни пытался, одолеваемый неиссякаемым отчаянием и муками, оно никак не поддавалось. Его невозможно было уловить: оно расцветало и рассыпалось тысячами, десятками тысяч мандал в длящейся кальпами кромешной тьме.

…Она всё ворочалась в постели и наконец поднималась, добавляла огня в керосиновой лампе, шумно вздыхала и садилась напротив маленького зеркала. Свет мелко дрожал на её узких плечах, словно лизал их змеиным языком. Узкая полоска тени вдруг вырастала в круглое пятно, оно качалось под потолком, играя бледными узорами. Она пойдёт на звук флейты. Там, откуда он льётся, её ждёт отец. Закончив роскошный ночной макияж, она достанет из шкафа нарядный салатовый чогори и алую юбку. Она покинет комнату писаной красавицей, способной сразить даже призраков. Пойдёт на звуки флейты, пробираясь сквозь заросли травы, выше её роста, под шипение возбуждённых змей. Она будет бродить ночь напролёт, но не найдёт, откуда звучит флейта. Наконец луна поблекнет, прокричат петухи, и она вернётся, вся промокшая от ночной росы; упадёт как подкошенная и, едва не душа, обнимет меня за шею – сегодня она снова не встретила отца. Поэтому я мог спокойно спать, только если привязывал тесьму её чогори к краю своей одежды. Но однажды утром я проснулся, а её рядом не было. На моей рубашке болтался обрезанный ножницами кусок тесьмы. С тех пор меня стал мучить голод. Как только я чувствовал голод, сразу вспоминал её, и когда вспоминал её, испытывал голод.

…Той ночью отец вышел за ворота, взмахнув полами турумаги, как птичьими крыльями, – и не вернулся. Он больше вообще не вернулся. Я пробовал нарисовать и его лицо. Он всегда стоял один посреди поля, на ветру. Заливалась лаем собачья стая. Его одежда была разодрана в клочья, отовсюду текла кровь. Мне никак не удавалось представить его лицо, обращённое в пустоту. О-о, в конце концов я бросил кисть, так и не сумев воссоздать ни одного лица. Я уважаю мужество и веру человека, который подписал отречение от марксизма в пользу демократии, тем самым отвергнув последний шанс избежать смерти и выбрав жестокий приговор. Однако я не могу не сомневаться в безусловной ценности этих «измов»: стоят ли они того, чтобы отдать за них жизнь? Конечно, похвально отстаивать собственные убеждения и веру и принять за них смерть, но, если эти «измы» и убеждения на всю жизнь принесут несчастье людям, которых ты обязан беречь и делать счастливыми, не лучше ли полностью отказаться от них, не будет ли гораздо человечнее и мужественнее прожить безвестную жизнь обывателя? Так или иначе, таков был трагический конец человека, решившегося на геройство. Однако сама трагедия началась после. Если бы всё ограничилось одним поколением, это было бы фиаско – мы сполна насмотрелись такого в безжалостном потоке истории. Так что буддийский закон причинно-следственных связей, принцип сансары, пожалуй, сработал.

Подошла официантка.

– Вам звонят.

– Мне?

Я подался вперёд. Официантка кивнула.

– Это точно меня?

– Точно, – раздражённо ответила она. – Кроме вас, других монахов здесь нет.

– Простите.

Я направился к кассе.

– Алло.

– Это я.

Это была она. Только тут я вспомнил, что мы договорились встретиться, и снова заколебался.

– Может… я просто пойду?

– Там, должно быть, шумно. Я нашла другое место. Придёшь?

– Я лучше пойду, – отрезал я.

Она вскрикнула:

– Пёнчин!

Я не ответил.

– Мне надо… кое-что тебе сказать.

– Говорите.

– Умоляю, давай встретимся!

Я бросил взгляд под ноги. Из-под штанин торчали чёрные носки резиновых башмаков.

– Ты слушаешь? Пёнчин!

Я поднял голову.

– Слушаю.

– Когда выйдешь оттуда, поверни в первый переулок справа. Иди прямо, слева будет ресторан «Пагода». Зайдёшь – тебя проводят… Жду тебя. Встретимся – поговорим.

Людей на улице было много, все куда-то спешили. Никто на меня даже не взглянул, каждый шёл своей дорогой. Мне вдруг подумалось, что я совсем один. Откуда же произрастает одиночество? Взгляд упёрся в фанерную вывеску с надписью «Пагода». Я подтянул котомку и толкнул дверь.

– Сюда, пожалуйста. Вас ждут.

Длинноволосый юноша в белой рубашке и бабочке пошёл впереди, показывая мне дорогу. Мы прошли мимо столиков в дальний угол, юноша указал на дверь.

– Прошу.

У меня внезапно заколотилось сердце, в глазах помутилось. Крепко сжав в ладони лямку котомки, я открыл дверь.

– Пёнчин!