Мандала

Мама, ведь ситуация и вправду аховая. Эта заметка показывает социальные противоречия гораздо острее, чем романы, рассказывающие о классовом антагонизме, или экономические научные статьи, посвящённые проблемам производства и распределения. Мама, я ведь до сих пор этого не знал. Не знал, что, в то время как одна счастливица, с шеей цвета сочжу, в розовом свете гостиной стучит изящными пальцами по клавишам фортепиано и радуется жизни, сотни несчастных с рассвета до поздней ночи сидят в тёмных каморках за швейными машинами, совершенно отчаявшись в жизни. Не знал, что их лица, почти не видящие солнца, становятся желтушно-бледными, спины сгорблены, как у старух, а то и дело опухающие и сохнущие ноги делаются похожими на птичьи. Не знал, что, пока маменькины сынки упиваются пивом на награбленные родителями деньги, кто-то по ночам таращит красные опухшие глаза и глотает стимуляторы, чтобы отогнать сон. Пока в гостиницах и мотелях, в шикарных ресторанах и загородных бунгало, на горных курортах и в бесчисленных тайных комнатах в городах пухлые зады танцуют танец наслаждения, эти бедняжки, а вместе с ними и толпы бедняков, стонут и стенают: о-о, отчего жизнь – такая мука! Я беден. Мой отец был беден. Отец моего отца был беден. Вот о чём они вопиют. Мама, я думал о сансаре. Вспоминал, как Шакьямуни достиг просветления. Говорят, любой, пробудившись, может стать буддой. В конце концов это и есть равенство. Все бессчётные, что речной песок, речи Дхармы, которые произнёс за сорок пять лет Будда, палимый жаждой истины, можно сжать до единственного слова – «равенство». Иначе говоря, понимаешь, что вся история человечества – это история неравенства и принудительного захвата. Не знаю, какой сумасшедший вопил о том, что люди от рождения равны. Подумай сама: один родился в роскошной больничной палате, другой – в дешёвой съёмной комнате в самовольной деревянной постройке. Разве это одно и то же? Пока человек жив, нет никакого равенства, только смерть первый и последний раз уравнивает всех.

Мама, я не работал. Я ел пищу, ради которой палец о палец не ударил, прикрываясь красивым предлогом поисков Будды. Ворчал, что нет закусок. Смешно… Кто меня кормил? Это были пожертвования верующих. Почему люди дают милостыню? Из любви к монахам? Увы. Конечно, истинный смысл даяния в том, чтобы поддерживать аскетов, которые порвали с миром и рьяно подвизаются в горах, взращивая силу, чтобы обрести просветление и научить этому людей. Однако монахов, могущих взять подаяние без осуждения совести, единицы, как немного и тех, кто даёт милостыню от чистого сердца. Разве я преувеличу, если скажу, что больше девяноста процентов приходящих в храм жертвуют только ради того, чтобы испросить себе благополучия? Благополучие. Подумать только, сколько в этом слове ужасного эгоизма! Каждый желает благополучия лишь себе и своей семье, а другие пускай живут как знают. Конечно, согбенная старуха, которая десятки ли тащит в гору мешок риса на голове, чтобы упасть перед статуей Будды и молиться о здоровье и долголетии своих внуков, достойна восхищения. Но раскрашенные толстухи, доезжающие на автомобилях до самых ворот монастыря, где они обменивают шуршащие купюры на стодневную молитву, вызывают лишь отвращение. Ох уж эти безмерные женские аппетиты… Разве статуя Будды даёт благополучие? Или оно даётся, когда зажигают свечи и воскуряют благовония? Не успеет одна зажечь свечу и отойти, другая уже спешит её задуть, чтобы поставить свою. А ведь в итоге несчётные суммы, текущие в монастыри рекой под видом подаяния, – это пот и кровь бедняжек, жмущих своими птичьими ногами на педали швейных машин. И я был соучастником. Как же далеки друг от друга горный монастырь и городские улицы, зал для медитации и рабочие каморки на рынке! Чем заполнить эту пропасть между моими полными ляжками и тонкими птичьими лапками, вращающими швейные машины?..