Мандаринка на Новый год

– Вот же оригинал, – Софья звонко смеётся. – Чудак он все-таки. Смешной. Неужели так буквально проникся с детства сказкой о Докторе Айболите? «Он в Африке, он в Африке под пальмою сидит, – с чувством продекламировала сестра. – И на море из Африки без отдыха глядит: не едет ли в кораблике Доктор Айболит?» Между прочим, Доктор Айболит был ветеринар. Зверюшек лечил.

– Наверное, – деланно безразлично пожимает плечами Люба, загребая ступнями песок.

– Вот насобирает он там приключений на свою рыжую задницу.

– Почему рыжую?

– Понятия не имею. – Сестра зеркальным жестом пожимает плечами. – Голова рыжая же? Может, у него и задница рыжая и волосатая? Я как-то особо не задумывалась на эту тему.

Люба молчит. А могла бы сказать, что задница у него совсем не волосатая. Гладкая, упругая, очень аппетитная. И Люба бы весьма шокировала сестру, если бы сказала это вслух.

Даже вообразить себе нельзя, что можно рассказать Соне о том, что у нее отношения с Ником. Потому что предвидит сто и один вопрос, которые обрушит на нее сестра. Но не представляет, как на них отвечать.

Первая и единственная, спустя десять лет, запись в девичьем дневнике Любы Соловьёвой

Покатилось красным шаром лето. Мне тебя не хватает. Это кошмарное лето – я теперь точно понимаю. Как будто что-то было, а потом прошло. Что это «что-то» – мне трудно описать. Попробуй додумать сам.

Подземелье лета. Не лето, а Лета. Забытое время. Не хочу о нём вспоминать.

Я жду сентябрь. А сейчас только лишь проклятый август. Все-таки это лето – как след от бича, выжженная солнцем пустыня на моей разумной, но глупой планете. Ты знаешь, это такое страшное солнце – без жалости и пятен.

Беспощадное, пыльное, сухое, убивающее лето. Если дождь – то заливает до потопа. Если жара – то выжигает клеймо загаром, снимает кожу, обдирает до сердца, на котором пляшут канкан огненные черти.

Моя маленькая, глупая планета, ты не тоскуешь по своему прохладному полуледниковому состоянию, по сумеречным, вечно сумеречным облакам? Да и потом не будешь плакать под бичами лучей безжалостного солнца? Впрочем, жалеть о содеянном – признак слабых и глупых.

Чёрт, пишу какой-то бред. С дневниками надо завязывать еще в школе. А литератор из меня никудышный, маминого таланта нет. Просто я очень скучаю по тебе, Ник. И, кажется, ненавижу тебя за это.

Надо завязывать писать всякий бред на бумаге. Надо завязывать думать о Нике постоянно. Надо. Легко сказать. И если старый школьный дневник можно затолкать подальше в письменный стол, то от мыслей так просто не избавишься. Приходится сдаваться на их обманчивую милость.

Лежать перед сном и грезить, точнее, мечтать. Вдруг он сейчас каким-то чудом окажется рядом, в одной постели с ней! И она почувствует невероятное и сладкое – горячую тяжесть. Как он своей тяжестью вжимает ее в матрас. И ей это нравится. Наверное, это как-то неправильно, но приносит ей самое настоящее наслаждение – чувствовать его на себе. Все его килограммы. Она теперь знает, сколько именно, спрашивала: девяносто шесть. И чтобы вдавливал ее, вжимал в себя и наполнял собой. Возможно, дело действительно в его крупногабаритности. Или откуда это чувство фантастической цельности, когда он в ней? Даже не верится, что раньше было больно. Больно – теперь, когда он бог знает где. Больно от того, что нельзя прикоснуться. Нельзя запах вдохнуть – совершенно сумасшедший коктейль разгорячённого мужского тела, детского мыла и талька. Многое бы отдала, чтобы сейчас почувствовать этот запах. И услышать тяжёлое хриплое дыхание в такт движениям внутри. И…

Когда-то давно, как ей сейчас представляется, в иной жизни, она как-то сказала Нику, что, кажется, фригидна. Люба невесело усмехнулась. Нет, ее диагноз иной. Она чёртова нимфоманка!

* * *

Иногда, когда он совсем уставал – от этой чужой страны, больше похожей на чужую планету, от бесконечности проблем, каждый день новых, от тяжёлых и непривычных моральных дилемм, он позволял себе. Вспомнить. Помечтать.

Как она выгибается под ним. Кожа шёлковая, нежная. Везде. Прогибается так, что касается сосками его груди. И их прошибает до озноба обоих от этого. И подсунуть ладонь ей под поясницу, прижав еще плотнее к себе. И упиваться тем, какая она – нереально узкая, тугая и… и идеально ему походящая. И ей хорошо с ним, он просто знает это, знает – и всё.

Его теперешнее место работы кажется ему временами просто страшным. Здесь всё не так, как он привык, и можно забыть многое из того, чему его учили, здесь приходится действовать по обстоятельствам, и они далеко не всегда благоприятны. Иногда ему нестерпимо тошно, но он не хочет ее пугать, да и стыдно жаловаться. И тогда он просто вспоминает, и от этого становится хоть ненамного, но легче.

* * *

Вернулся.

Ник наконец-то вернулся. И что же она сделала? Она ему сказала, что у нее сегодня важная встреча, и не может с ним увидеться. Потому что уже окончательно в себе запуталась!

– Очень жаль, что ты занята, – Ник поверил. Потому что ему самому в голову бы не пришло так ей соврать! – Тогда завтра увидимся?

– Хорошо.