Мандарины

— Трарье неуступчив, но Самазелля можно уломать, — сказал Дюбрей.

— Не уломаете, — покачал головой Анри. — Нет. Есть только одно решение: я все брошу.

Дюбрей пожал плечами:

— Вы прекрасно знаете, что не можете сделать этого.

— Тут вы будете удивлены, — возразил Анри. — Я это сделаю.

— И вы пустите ко дну СРЛ? Вы отдаете себе отчет, как обрадуются наши противники! «Эспуар» обанкротилась, СРЛ больше не существует! Хорошо, нечего сказать.

— Я могу отдать «Эспуар» Самазеллю и куплю себе ферму в Ардеше; СРЛ ничуть не пострадает, — с горечью возразил Анри.

Дюбрей с сокрушенным видом посмотрел на Анри.

— Я понимаю ваш гнев. И признаю свою вину. Я был неправ, поверив с такой легкостью Трарье, и мне следовало поговорить с вами еще в июле. Но я все сделаю, чтобы исправить это. — В голосе его появилась настойчивость: — Прошу вас, не упорствуйте. Мы вместе будем искать способ выйти из положения.

Анри молча смотрел на него: признать свои ошибки — это был ловкий ход, наилучший способ преуменьшить их; но о самой серьезной из них Дюбрей старательно умалчивал; на самом деле он виноват в беспримерном злоупотреблении доверием; взамен жертв, которых он требовал от вашей дружбы, он делал вид, будто дарит вам свою, а, по сути, не давал ничего. Следовало сказать ему: «Вам наплевать на меня и на всех остальных; ради любви к истине и к добру вы пожертвовали бы кем угодно: однако для вас истина — это лишь то, что думаете вы, а добро — то, чего вы хотите. Вы рассматриваете вселенную как свое творение, и нет ничего общего между человеческими созданиями и вами. Вы изображаете благородство, но это опять-таки во имя вашей собственной славы». Можно было сказать ему еще тысячу других вещей, но тогда пришлось бы захлопнуть за собой эту дверь и никогда уже не открывать ее. «Что мне и следует сделать», — думал Анри; как бы он ни решил относительно газеты, с Дюбреем ему надо было порвать немедленно. Он встал. Взглянул на сервировочный столик, книги, фотографию Анны и почувствовал себя подлецом. В течение пятнадцати лет этот кабинет был для него центром мироздания и его домашним очагом; здесь истина казалась бесспорной, счастье — важным, и право быть самим собой представлялось огромной привилегией. Он не мог вообразить себя идущим по улицам с этой оставленной позади дверью, закрытой навсегда.

— Все бесполезно; мы загнаны в угол, — произнес он безучастным тоном. — Я не упорствую, но при таких условиях мне уже неинтересно заниматься «Эспуар». Наверняка можно сделать так, чтобы мой уход не причинил вреда ни газете, ни СРЛ.

— Послушайте, дайте мне два дня, — попросил Дюбрей. — Если через два дня я ничего не добьюсь, вы решите, как вам поступить.

— Хорошо. Но все и так решено, — ответил Анри.

Когда Анри вышел на улицу, голова у него шла кругом; он сделал несколько шагов по направлению к редакции, но то было последнее место, куда ему хотелось бы пойти: встретиться с Люком, с Люком, который начнет жаловаться или предложит новый налет на какого-нибудь дантиста, это было свыше его сил; о Поль с ее пророчествами, ее причитаниями тоже не могло быть и речи. А между тем ему необходимо было выговориться. Он чувствовал себя обманутым, словно после одного из тех сеансов, когда хитрый фокусник раскрывает будто бы перед вами тайну своих трюков. Дюбрей мошенничал, его уже собирались поймать с поличным, ан нет, не вышло, подтасованной карты не оказалось ни у него в руках, ни в карманах. В какой мере он лгал, а в какой обманывал себя? Между цинизмом и недобросовестностью где найти место его предательству? Оно имело место, тут нет сомнений, но докопаться до него невозможно. «Я опять позволил манипулировать собой». И снова очевидность бросилась ему в глаза: речь шла о преднамеренном заговоре, Дюбрей, посмеиваясь, управлял всем. Анри остановился посреди моста и оперся о парапет руками. Может, сейчас он впадает в бред? Или, напротив, проявил слабоумие, когда усомнился в вероломстве Дюбрея? В любом случае, если он и дальше будет метаться в одиночестве от одной очевидности к другой, его голова расколется. Ему во что бы то ни стало требовалось обсудить с кем-нибудь случившееся. Он вспомнил о Ламбере. «Если бы я последовал его советам, то не дошел бы до этого», — сказал он себе. Ламбер не любил Дюбрея, однако претендовал на беспристрастность; и он был единственным, с кем Анри мог рассчитывать поговорить на эту тему. Он пересек мост и вошел в телефонную будку какого-то кафе.

— Алло! Это Перрон. Могу я заглянуть к тебе?

— Конечно. Это чертовски хорошая идея! — В пылком тоне Ламбера сквозило некоторое удивление. — Как дела?

— В порядке. До скорого, — ответил Анри.

Встревоженное участие этого голоса успокоило его. Привязанность Ламбера выглядела несколько неуклюжей, но для него, по крайней мере, Анри хоть не был пешкой. Он торопливо поднялся по лестнице: странный день, который он провел, то и дело поднимаясь по лестницам, словно был кандидатом в академию ^{87}.

— Привет. Проходи сюда, — радостно встретил его Ламбер. — Извини за этот бардак: я не успел навести порядок.