Мандарины

Независимость сохранили, то была вещь бесспорная: знать бы еще, что с ней делать, с этой независимостью. В сентябре все казалось таким простым: немного здравого смысла и доброй воли, и они чувствовали себя вроде бы защищенными. Теперь же без конца возникали проблемы, и каждая заново все ставила под вопрос. Лашом с таким жаром отозвался о статьях Анри о Португалии, что «Эспуар» могла сойти за орудие компартии: следовало ли опровергать это? Анри не хотел терять ту интеллектуальную публику, которая любила «Эспуар» за ее беспристрастность; но ему не хотелось восстанавливать против себя и своих коммунистических читателей; между тем, стремясь оберегать всех, он обрекал себя на бессодержательность и тем самым способствовал усыплению людей. Как же быть? Анри обдумывал этот вопрос, шагая к «Скрибу», где Ламбер ждал его на ужин. Но что бы он ни решил, уступит он настроению, а не очевидности; несмотря на все свои решения, Анри всегда возвращался к одному и тому же: он недостаточно осведомлен, он ничего не знает. «Логичнее все-таки было бы сначала разузнать, а уж потом говорить», — думал он. На деле же все происходит совсем не так. Сначала приходится говорить, дело не терпит отлагательства; затем события подтверждают вашу правоту или не подтверждают. «Это как раз то, что называется обманом, — с неудовольствием подумал Анри. — Я тоже, тоже обманываю своих читателей». Он пообещал себе говорить людям вещи, которые просветят их, помогут им думать, правдивые вещи, а сам теперь обманывал. Что делать? Не мог же он закрыть все отделы, распустить весь персонал и уединиться в какой-нибудь комнате с книгами! Газета должна жить, а чтобы она жила, Анри обязан посвящать ей себя целиком изо дня в день. Он остановился у «Скриба»; Анри был рад поужинать вместе с Ламбером; его немного смущал предстоящий разговор о новеллах, однако он надеялся, что Ламбер не придает им слишком большого значения. Анри толкнул крутящуюся дверь; можно было подумать, что внезапно он перенесся на другой континент: было жарко; на мужчинах и женщинах — американская форма, вокруг пахло светлым табаком, а в витринах были выставлены роскошные безделушки. Ламбер с улыбкой пошел ему навстречу, на нем тоже была форма лейтенанта; в зале ресторана, где питались военные корреспонденты, Анри увидел на столах сливочное масло и горки очень белого хлеба.

— Знаешь, здесь, в драгсторе можно взять французское вино, — радостно сообщил Ламбер. — Поедим не хуже немецкого военнопленного.

— Тебя возмущает, что америкашки прилично кормят своих пленных?

— Не только, хотя это черт знает что, особенно там, где французы живут впроголодь. Скверно все вместе взятое: как они ублажают фрицев, в том числе и нацистов, и как обращаются с теми, кто в концлагерях ^{54}.

— Мне очень хотелось бы знать: правда ли, что они не допускают в лагеря французский Красный Крест? — спросил Анри.

— Это первое, что я собираюсь проверить, — ответил Ламбер.

— В последнее время мы определенно не питаем горячих чувств к американцам, — сказал Анри, накладывая себе в тарелку тушенку и лапшу.

— Нет оснований! — Ламбер нахмурился. — Жаль, что это доставляет такое удовольствие Лашому.

— Я думал об этом по дороге сюда, — сказал Анри. — Скажешь слово против компартии — играешь на руку реакции! Критикуешь Вашингтон — и ты уже коммунист. Если только тебя не заподозрят в принадлежности к пятой колонне.

— К счастью, одна истина опровергает другую, — заметил Ламбер. Анри пожал плечами:

— Не следует слишком полагаться на это. Помнишь, в рождественскую ночь мы говорили, что «Эспуар» не должна поддаваться никакой вербовке. Так вот, это нелегко.

— Нужно лишь продолжать выступать, руководствуясь нашей совестью! — сказал Ламбер.

— Ты только представь себе! — возразил Анри. — Каждое утро я объясняю сотне тысяч людей, что им следует думать: и чем же я руководствуюсь? Голосом моей совести! — Он налил себе стакан вина. — Это мошенничество.

Ламбер улыбнулся.

— Назови мне журналистов, которые были бы добросовестнее тебя, — с любовью сказал он. — Ты сам просматриваешь все телеграммы, ты контролируешь все.

— Изо дня в день я стараюсь быть честным, — ответил Анри. — Но именно поэтому у меня не остается ни минуты, чтобы досконально изучить те вещи, о которых я говорю.

— Да ладно! Твои читатели и так очень довольны, — возразил Ламбер. — Я знаю многих студентов, которые просто молятся на «Эспуар».

— И от этого я еще больше чувствую себя виноватым, — сказал Анри.

Ламбер посмотрел на него с беспокойством.

— Уж не собираешься ли ты целыми днями изучать статистические данные?

— Именно так мне и следовало бы поступить! — заметил Анри. Наступило молчание, и Анри вдруг решился: лучше поскорее избавиться от

тяжелой обязанности.

— Я принес твои новеллы, — сказал он. И улыбнулся Ламберу: — Странно, у тебя такой богатый опыт, ты глубоко пережил столько событий и часто очень хорошо рассказывал мне о них; в твоих репортажах всегда так много интересного. А вот в своих новеллах ты ничего не отразил. Почему, спрашивается?