Мандарины

— Вы находите это смешным? — резким тоном сказала Дороти. — Юмор — это прекрасно! — Она пожала плечами: — Когда мы забросаем атомными бомбами всю землю, Льюис и тогда преподнесет нам несколько милых шуточек, довольно мрачных.

Льюис весело взглянул на меня:

— Ведь это какой-то француз сказал, что лучше над чем-то смеяться, чем плакать?

— Вопрос не в том, плакать или смеяться, — заметила Дороти, — а в том, чтобы действовать.

Лицо Льюиса изменилось:

— Я голосую за Уоллеса^{126}, агитирую за него, что я еще должен, по-вашему, сделать?

— Вам известно, что я думаю об Уоллесе, — сказала Дороти, — никогда этот человек не создаст настоящую левую партию; он служит всего лишь оправданием людям, которые по дешевке хотят купить себе спокойную совесть...

— Боже мой! Дороти, — возразил Вилли, — ведь не Льюис же может создать настоящую левую партию, ни он и никто из нас...

— А между тем, — сказала я, — таких, кто думает, как вы, много: у вас нет возможности объединиться?

— Прежде всего, нас становится все меньше и меньше, — ответил Льюис, — и потом, мы оторваны друг от друга.

— А главное, вы находите гораздо более удобным посмеиваться, чем пытаться что-то сделать, — заметила Дороти.

Меня тоже благодушная ирония Льюиса иногда раздражала; он был проницателен, критичен, нередко даже возмущался; однако с ошибками и пороками, за которые он упрекал Америку, у него установились такие же близкие отношения, как у больного со своей болезнью, как у бродяги со своей грязью: этого было довольно, чтобы мне он показался в какой-то мере соучастником. Я вдруг подумала: он ставил мне в вину то, что я не предпочла его страну, но никогда он не обосновался бы в моей, это ли не высокомерие? «Ни за что на свете я не стала бы американкой!» — возмутилась я мысленно. И пока они продолжали ругаться, я с усмешкой спросила себя, откуда вдруг взялась во мне эта разгневанная Колетта Бодош?^{127}

Автомобиль Берта отвез нас домой, и Льюис нежно обнял меня:

— Вы провели хороший день?

Его ласковая улыбка диктовала мне ответ, а мои душевные переживания никого не интересовали.

— Прекрасный, — сказала я и добавила: — Как агрессивно вела себя Дороти!

— Она несчастлива, — ответил Льюис и, подумав, продолжал: — Вирджиния тоже, и Вилли, и Эвелина. Нам с вами повезло, мы чувствуем себя в общем-то неплохо.

— Не могу сказать этого о себе.

— У вас бывают скверные минуты, как у всех, но ведь не всегда.

Он говорил с такой уверенностью, я просто не нашлась что ответить. А он продолжал:

— Они все так или иначе рабы: своего мужа, своей жены, своих детей, и в этом их несчастье.

— В прошлом году вы говорили мне, что хотели бы жениться, — сказала я.

— Иногда я об этом думаю. — Льюис рассмеялся: — Но стоит мне оказаться запертым в доме с женой и детьми, как у меня появится только одна мысль: бежать.

Его веселый голос придал мне смелости:

— Льюис, вы думаете, мы когда-нибудь увидимся? Внезапно лицо его помрачнело.

— А почему нет? — легкомысленным тоном ответил он.

— Потому что мы живем очень далеко друг от друга.

— Да. Мы живем далеко.

Он исчез в туалетной комнате; и так всегда: как только я приближалась к нему, он ускользал; наверняка он боялся, как бы я не потребовала у него теплоты, или обмана, или обещаний, которых он не мог мне дать. Я начала раздеваться. Конечно, я предвидела, что это пребывание наедине окажется невеселым, и все-таки опечалилась. Счастье еще, что моя плоть настолько сочеталась с плотью Льюиса, что без труда свыклась с его равнодушием; мы спали каждый в своей кровати, разделенные ледяной пропастью, и я даже перестала понимать смысл слова «желание».