Мангыстауский фронт

Ерден научился принимать мир таким, каков он есть. Если надо, он мог не видеть, не слышать, и три обезьяны, вырезанные из кости, прикрывающие руками глаза, уши и рот, как некий символ давно стояли на письменном столе Ердена. Но беспорядок… Вот с ним Малкожин никак не мог смириться. Его бесило, что он в то время как все делает основательно, не кидается, очертя голову, ничего не обещает встречным и поперечным, ни за что не берется с кондачка… Тогда как другие… Кошмарный ужас! Опаздывают, не держат слово, наобещают с гору, а сделают с песчинку, лезут с излияниями, раскрывая душу, в которой, по сути дела, нет ничего, кроме комка грязи… Все зло в мире от беспорядка. Будь его воля, Ерден всех выстроил бы по ранжиру, подвел под параграфы, расписал в железных инструкциях, как и что полагается делать в тех или иных случаях жизни. Это была бы самая замечательная книга, которая когда-либо появлялась на свет. Книга Порядка. От нее было бы больше прока, чем от всех этих томов, миллиардами стоящих на книжных полках.

За спиной Ердена раздалось хриплое рычание — это заводили грузовик во дворе базы. Потом залязгало, заскрежетало. Мотор заработал ровнее. Ердену даже показалось, что он ощутил, как задрожала земля под мощными колесами, и с тревогой взглянул на гостиницу и домишки: не рассыпались? не развалились? — но все было на месте. Грузовик с прицепом, вырулив из ворот, пытался развернуться, загородив дорогу, а две другие машины, подъехавшие к т-образному перекрестку, уже отчаянно сигналили, и шоферы, высунувшись из кабин, орали: «Сдай назад! Ослеп, что ли? Куда выворачиваешь? Давай, давай!» Лица у них были потные, перекошенные, злые.

Ерден, не прекращая движения, краем уха слушал перебранку. Конечно, любое дело — игра. Надо суметь предвидеть, рассчитать, заслужить свой выигрыш. Решаешь наугад, ставишь не на ту карту — выкладывай денежки. Один раз ошибся. Другой. Третий. И все. Проигрался. Выходи из игры. Когда-то Ерден превосходно играл в преферанс и, подумать только, сидел за картами ночи напролет. Но потом и это увлечение прошло. Он и сам бы не мог толком объяснить почему, но в глубине души, пожалуй, был рад: карты как-то вышибали из устоявшегося ритма, а это было противно его натуре.

Шоферы чертыхались, препирались, размахивая руками. Каждый отстаивал свои права, не желая сдвинуться с места. «А мне-то что? Будем стоять!» — «Да мне плевать!» — «А мне тем более!»

Кроме карт, какое-то время вносивших остроту в его пресноватую жизнь, в душе Ердена жила горькая тайна, с которой свыкся настолько, что если бы она исчезла, то мир потерял для него частицу своей прелести. Эта тайна шла из тех далеких лет, когда он был молод и еще не умел сдерживать порывы. Да, и у него случилось пылкое увлечение. Быть может, даже любовь. И ему пришлось вкусить от той сладостной боли, которую романтичные души называют страданиями любви. И он мучился, когда любимая предпочла другого, потому что считал: ее выбор неверен, а с ним она будет счастливее.

Но мало мечтать. Сумей добиться. Ерден сумел — и жена Жандоса Тлепова стала его женой. И он доказал ей, что у него доброе, верное сердце, а главное — он нежнейший и преданнейший семьянин. Именно эти узы всего надежнее соединили их, а вовсе не его юношеское чувство. Ерден неколебимо верил в нерушимость своей семейной жизни, и, если вспоминал, что его супруга когда-то пусть считанные дни, но была замужем за Тлеповым, в нем шевелилась неясная тревога или что-то похожее на ревность. Словно до сих пор они, все трое, были связаны незримыми нитями, и иногда ему даже хотелось поговорить с женой или, при случае, с Жандосом: не переживают ли они подобные чувства? Но всякий раз Ерден вовремя останавливал себя. Ведь в неколебимости семьи — его вера, его главное богатство, его жизнь.

А на перекрестке тем временем началось столпотворение. Подъехали новые машины, запыленные, ободранные, вернувшиеся, как видно, издалека. Из кабин повыскакивали новые водители. Они подходили к сгрудившимся машинам, врезались в спор, давали советы, подначивали, насмешливо или яростно огрызались. Профессия наложила на них неизгладимое клеймо. И наверное, они узнали бы друг друга, встретившись на другой планете. Загорелые лица были иссечены морщинами, обветренная, сожженная солнцем кожа будто иссохла и пропиталась пылью, бензином, железом. Казалось, сами сердца у них бьются в стальном ритме моторов, а они, даже находясь вне кабин, все равно плотно, крепко впаяны в дерматиновые сиденья, настороженно прислушиваясь к пульсации раскаленных двигателей.

Уже остановились прохожие поглазеть на пробку. Выползли древние старики и старухи, дрожащие, сгорбленные, с клюками. Не слыша один другого, бормотали: «Ни днем ни ночью покоя нет. Сколько писали, чтобы убрали этот свинюшник. Никакого толку. Ездют, ездют. А зачем? Куда?»

Свара разгоралась. Воздух прямо гудел от резких возгласов. Ерден брезгливо наблюдал за происшествием.