Мангыстауский фронт

— Не мог раньше, — оправдывался Бестибай. — Прямо как на шахте — минуты свободной нет. Насилу вырвался. Сходить на кухню за чаем? Не хочешь. Ну хорошо. Давай в шашки сразимся. Тоже не хочешь…

Бестибай замолкал, не зная, чем развлечь товарища.

— Молчишь? — упрекал Басикара. — Язык проглотил? Пришел к другу и слово боишься сказать. А-а-а, в молодости такой же был. Вот и ездили на тебе Туйебай да Сары.

— Что старое вспоминать? Давно ушло.

— Ушло? — вскипел Басикара. — Забыл, как встретились с Сары в Караганде? Он и там тобой командовал!

— В Караганде? Там все одинаковы были. Рубай уголь — давай норму…

— Ну, нет, — наседал Басикара. — У кого ты в гостях сидел? Кто сладким куском угощал, когда и хлеб был недосыта? Разве не Сары?

— Какой сладкий кусок? О чем говоришь? — миролюбиво произнес Бестибай. — Чай с лепешками — это ты вспомнил?

Басикара не отставал:

— Видно, до сих пор не можешь забыть, что Сары тебе новую рубаху дал, — вот и защищаешь его…

Они начинали спорить, пока сосед — старик с узким лисьим лицом — не вмешивался: «Гудите, как мухи. Не языки у вас — жернова…»

Бестибай смущался: «И правда, вчерашний день искать? Зачем? Только себя растравлять». Виновато говорил: «Пойду. На обед опоздаю — медсестра заругает…»

Басикара с трудом отрывал от подушки сухую костистую голову:

— Иди-иди… Каша прокиснет. — Откидывался, махал прозрачной — каждая жилка видна — рукой: «Возвращайся быстрее. Помру, и сосед закроет мне глаза… Чужой рукой…»

Бестибай торопился в свою палату, словно хотел убежать от воспоминаний, которые только что ворошил с Басикарой. Но прошлое цепко сидело в нем, как те патроны в обойме, которые когда-то, обучая стрельбе, подавал однорукий Петровский.

«Пролетарий должен уметь защищать революцию. Нет правой руки — учись стрелять левой!» — и навскидку бил из тяжелого маузера точно в цель. Верблюжий череп, поставленный шагах в тридцати, подрагивая, катился по песку.

Правой рукой Бестибай стрелял хуже, чем Василий левой.

«Опять промазал, — огорчался Петровский. — Говорил: бери под обрез! А ты куда садишь?»

«Попал — промазал… Зачем это? В кого стрелять? На Мангышлаке даже волк боится человека…»

«Эх, Бестибай, Бестибай… Бойся волков двуногих. Начнем конфисковывать байский скот, колодцы, пастбища — покажут зубы. Не надейся — они-то уж не промахнутся!»

Бестибай верил и не верил. Но не зря говорят: «Богатство дороже отца и матери — собьет с пути и ангела». Через несколько месяцев, когда Петровского назначили уполномоченным ОГПУ, а Бестибай стал помогать другу, события быстро показали, кто прав. У колодца Карашикского, где они поджидали кош Туйебая, уходившего от конфискации в Туркмению, ночью напали бандиты. Они, выкрикивая знакомый родовой клич: «Жанбоз! Байбоз!», крутились на конях как дьяволы, стреляя по силуэтам.

«Уж не Сары ли?» — успел подумать Бестибай, прилаживаясь к стрельбе.

В короткой перестрелке шальная пуля угодила в Петровского. К утру он скончался, Бестибай завернул тело Василия в свой чапан. Выкопал штыком могилу.

Он был ошеломлен: жил человек — и нет. Зачем погиб? Почему?

«Это дело рук Сары, — ожесточенно думал Бестибай. — Попался бы он сейчас…» Но Сары и его сын исчезли, будто стали песком, а Туйебай, когда его прижали, на Коране поклялся, что ничего не знал о ночной схватке у колодца. Кош вернули на зимовку, Туйебая выслали, но еще немало крови впитал мангышлакский песок.

После смерти Петровского Бестибай вернулся в Майкудук. Счастливое время переживала степь: скот, земля, водопои, отобранные у богачей, стали общими, а от работы ни Бестибай, ни такие, как он, бедняки никогда не отвыкали.

Бестибай первым привел на общественный двор единственную свою драгоценность — старую верблюдицу, а потом, удивляясь собственной храбрости, ходил из кибитки в кибитку, уговаривал майкудукцев вступать в колхоз. Ему задавали разные вопросы: «Что будет с детьми? Сколько жен может жить в одной кибитке? Не будут ли запрещать молиться?» Бестибай не знал, как на них ответить: он больше чувствовал, чем знал. Но уверенно говорил, что большевики и рабочий народ исполнят то, о чем не раз толковал Петровский. У всех будет хлеб. Дети научатся грамоте. А камча Сары больше не будет гулять по спинам бедняков.

Майкудукцы кивали головами, но в колхоз вступать не торопились. От зимовки к зимовке ползли слухи: «Большевики против того, чтобы адаевцев объединять в колхозы. Это придумали местные начальники. Надо резать скот. Начальников убивать, пока они не отобрали женщин и детей». Словно вернулись старые времена — люди оказались опутанными липкой паутиной, а вражда, недоверие и зависть снова пришли в аулы. Убийцы подкараулили секретаря райкома Шабдуна Ералиева и утопили его в море. В Форту-Александровском, Бейнеу, Шетпе все чаще находили изуродованные трупы коммунистов и комсомольцев…

К весне аулы, перерезавшие скот, стали голодать. «Новая власть хочет уморить адаевцев, — говорили в юртах те, кто еще вчера ловил кости, которые бросали баи. — Надо показать, что мы живы. Или у нас заячьи сердца?»