Мангыстауский фронт

Если бы Жалел сию минуту и впрямь очутился у костерка, заговорил с отцом о том, о чем думал, шагая по тропинке, выбитой овечьими копытцами, то немало бы удивился схожести мыслей. Он смотрел на пустыню, которая, как облезлая верблюжья шкура, расстилалась перед ним, и его взгляд вбирал в себя серо-желтые гряды песков, небольшой солончак, тускло отсвечивавший в стороне, и тонкий ломтик месяца, серебряно светившийся на утреннем небе. Во всем, что окружало Жалела, не было ничего временного, несделанного или поспешного. На чем бы ни остановился взгляд — везде строгий, неколебимый строй, неброское тихое созвучие. Все виделось отчетливо, понималась истинная цена всему, будто он был первым человеком, появившимся на только что родившейся, юной земле.

Вообще Мангышлак для геолога благодатное место, размышлял Жалел. Будь его воля, он бы всех студентов-геологов направлял сюда на практику. Земная кора открывается во всей своей первозданности. Она как бы прозрачна. Громадные профили идут без перерыва друг за другом, и тектоника видна во всех подробностях. Если в других местах обнажения приходится нумеровать, то здесь надо отмечать необнаженные места.

Как обычно, Жалел шел к холму, возвышавшемуся неподалеку. Его красная грибообразная верхушка, сложенная из вишневой глины, пронизанной сизо-белым песчаником с вкраплениями кварцевых галек, чем-то неуловимо притягивала Жалела с первых же дней приезда в Узек. Потом он сообразил: красноватый холм напоминал ему о Майкудуке: пестроцветная свита часто встречалась в горах Каратау, около которых прошло его детство. Здесь же, в Узеке, она весьма редка и потому сразу привлекла внимание.

Чем дальше уходил он от поселка, тем все больше проникался ощущением величия и покоя пустыни. Первозданная тишина стояла вокруг, и он тоже старался двигаться бесшумно, чтобы не нарушать гармонию. Законы природы просты и вместе с тем усложнены до крайности, думалось ему. Было время, и он помнил его, когда считалось, что природу надо победить, заставить ее служить. Говорили даже, что она — раб человека. Но природа если и находится в рабстве, то только у самой себя. Человек всего лишь часть природы. Мыслящий тростник. Задача человека, вернее, его разума — добиться согласия со всем, что его окружает. С горами и равнинами, зверями и птицами. Ведь если разобраться, будущее, к которому стремишься, ради которого работаешь, должно быть таким же гармоничным, как вот эта дышащая прохладой, живая земля, что раскинулась перед ним… Жалел не спеша поднимался на холм, и вчерашний, знойный и длинный день с его заботами, спорами, суетой незаметно наваливался на плечи. Он лежал перед ним, словно столбики керна: любой бери и разглядывай, думай, анализируй.

Но почему не все понимают это? Почему находятся люди, считающие, что главное вырвать у природы побольше сегодня, а завтра — что аллах даст? Тот же Малкожин. Инженер. И знающий инженер. Ему прекрасно известно, что пресные линзы, в которых вода накапливалась столетиями, — не бездонны, и тем не менее рассуждает прямо как хищник. Да, именно хищник. Другого слова не подберешь. И правильно, что вчера, когда речь зашла о снабжении буровых водой, он сказал об этом Малкожину в лицо…

Прошедший день начался с совещания, которое созвал Малкожин. В кабинете Тлепова собралось человек тридцать — Ерден любил представительные заседания. Присутствующие томились и маялись: рабочий день только начался и, как всегда, именно утром приходится решать многие вопросы, а тут изволь сиди… Посматривали на Жандоса: может быть, начальник экспедиции, поставивший за правило летучки, собрания, совещания, планерки проводить в конце дня или после работы, что-нибудь переменит, но Тлепов держался в тени, будто это совещание, да и сам Ерден его нисколько не касались и он попал в кабинет случайно.

Малкожин был к Узеке меньше недели, но поставил себя так, что вся экспедиция волей-неволей крутилась вокруг него. Писались справки, отчеты, рапорты, докладные, объяснительные. До поздней ночи Малкожин вызывал людей или сам носился по буровым; надо отдать должное его цепкости, въедливости, неутомимости — быстро сумел войти во все узекские дела.

Ерден разговаривал и с Жалелом несколько раз. Мягко, как бы советуясь или высказывая вслух мучившие его сомнения, он выспрашивал о том, что на самом деле его больше всего интересовало: работа Тлепова, взаимоотношения с коллективом. Каждая неудача, просчет, упущение осторожно подводились к тому, что это недоработки начальника экспедиции. Неприязнь к Тлепову была еле заметной. Она проскальзывала в вопросах, которые задавал Ерден, в репликах или интонациях. Ерден внешне старался вести себя корректно, как и положено объективному человеку, представителю министерства, посланному с заданием помочь экспедиции, но ненависть тлела в нем, словно огонь в кизяке: как ни таись, достаточно малейшего движения воздуха, чтобы жадное пламя пробилось сквозь серый пепел.